Обращенный к небу. Книга 1

– Скажи мне, Зосима, почему твои соплеменники не отвернутся от тебя, ведь ты подчас помогаешь их врагам – как мне сейчас?

Зосима, по-прежнему стоя возле князя, приложил ладонь к груди и с поклоном сказал:

– Владыка послал меня нести свет веры Христовой заблудшим, а это выше мимолётной смуты.

– Стало быть, я заблудший… – покачал головой князь, но обижаться на слова священника не стал, вместо этого спросив: – Я осаждаю один из городов твоего владыки, а ты говоришь, что это мимолётная смута? Здесь сеча, люди мрут, аки мухи. А?

Зосима снова поклонился:

– Всем ведает господь, князь. Если ты запер Корсунь, стало быть, господь испытывает его жителей.

– Выходит, я бич божий? – прищурившись, спросил князь. Зосима невозмутимо и неопределенно наклонил голову:

– Бичом небесным называл себя великий варвар Аттила, правитель гуннов. Но и ты сейчас есть десница господа, вершащего свой суд.

– А если я не возьму Корсунь, стало быть, сей город мне бичом обернётся?

– Значит такова воля господня, – вновь поклонился Зосима и перекрестился троекратно, оборотившись к походному алтарю князя, из-под которого Мухло как раз доставал заброшенный туда намедни кубок.

1

Когда Зосима вышел из княжеского шатра, к нему подступил Добрыня, ожидавший неподалёку:

– Что князь? Головой мается?

Зосима поклонился воеводе, не меняясь в лице, про себя подумав: «Вовсе не о здравии князя печёшься ты. Меня проверяешь, не учинил ли чего худого против Владимира». А вслух сказал:

– Сейчас уже меньше. Я дал ему испить хорошего настоя.

Добрыня не слишком хорошо умел скрывать свои чувства, и они порой проступали на его обветренном лице, словно следы охотника на выпавшем некстати снеге: будучи и сам христианской веры, он не доверял этому попу, «миссионеру», как тот сам себя называл заморским нечеловеческим словом. Однако князь, напротив, полностью доверился эллину, болтавшемуся возле него уже более года. Поначалу Добрыня всё наседал на него с одним и тем же вопросом, пытаясь разузнать, зачем греку отираться возле киевского князя. Много их было, «миссионеров» этих: и от персидских мусульман, и от литовских христиан. Покрутились, покрутились да и восвояси подались. А этот – нет. Мало ему, что Владимир Христову веру принял, ему ещё чего-то подавай. Только вот чего?

– Не себе благости ищу, воевода, – отвечал всегда одно и то же Зосима своим безразличным голосом. – Господь ссудил мне крест, с коим и иду ко всем ищущим света истинного.

Добрыня досадливо плевал в душе, но прижать эллина и вправду было не за что: много дельных советов он давал племяннику Владимиру, ещё и от похмелья его пользуя самолично. С этим был Добрыня особенно строг, боясь, как бы не опоил византийский прихвостень князя, неустанно напоминая Мухлу, чтобы тот непременно сам участвовал в приготовлении сего зелья и был начеку. Владимир, видя зуд Добрыни, говаривал:

– Брось, дядька. Своими доглядами ты от меня сего верного советчика совсем отвадишь. Не дело сие.

– Его отвадишь, – ворчал себе в бороду Добрыня. – Его от тебя за ноги не оттащишь. Ну чего он к тебе пристал, как репей? Крещённые мы, и ладно. Чего ему ещё надо?

– Вот ты за ним доглядываешь, Добрыня, а он – за мной. Разумеешь?

– Конечно, разумею, соглядатай он и есть соглядатай! Пусть даже единоверец… Только виданное ли дело такого человека при себе добровольно держать, всё о нём разумея?

– Хотел бы я, да не прогнал бы его, – говорил со вздохом Владимир. – Он при мне как мост в империю Византийскую. Да и люб мне поп этот, Добрыня. Умён дюже, не гляди, что простаком прикидывается. Так что ты ему никаких препятствий не чини. В палату мою даже ночью допускай. Понял ли?

Скрепя сердце Добрыня всё это и выполнял. Возрадовался он, когда князь ненавистного эллина в Киеве оставил, и удивился, услышав объяснение Владимира: за сыном младшим он его, Зосиму этого, приглядывать оставил. Удивился и не знал теперь, что хуже: так-то поп вроде как на глазах был – всё Добрыне спокойнее. А ну как в Киеве надумает что-нибудь недоброе? А ну как подговорит неразумного отпрыска Владимирова на какую гадость? И когда прыткий эллин здесь, у стен Корсуни объявился, успокоился Добрыня. Враг на виду – всё легче. Авось теперь обойдётся – и здесь, и дома, в стольном Киеве…

…Добрыня стоял перед князем, тяжело сжимая ладонью крыж меча, висящего в ножнах на перевязи, и, по обыкновению, докладывал положение дел:

– Нынче ночью обошлось без стычек с хазарами. В крепости тоже сидят тихо – ни стрел шальных, ни лазутчиков.

– Добро, дядька, – князь, воспрянувший духом после отвара Зосимы, выглядел бодрым. – Зосима к нам пожаловал, слыхал?

– Как не слыхать, – насупился Добрыня. – И в Киеве ему не сидится… Доглядывает он за тобой, нешто не чуешь?

Владимир засмеялся:

– Полно, кормилец. Не сделает он мне худого.

– Да почём ты знаешь?! – засопел Добрыня, на что князь обнял его за плечо:

– Сердце вещует. Нужен я ему. А он мне. Всё по чести. Так что не гуди. Наше дело нынче крепость взять… – Владимир вздохнул и посуровел. – Ладно, ступай. Я один побуду.

– Слушаю, князь, – поклонился Добрыня и вышел из шатра.