Обратная сторона любви

Чингачгук усмехается. И вдруг хватает Меглина за шею и с силой бьет лбом в нос. Оглушив Меглина, выталкивает его в коридор, где уже поджидают несколько зэков. Меглин пытается сопротивляться – и не сказать, что безуспешно, – в тесном пространстве коридора. Ставит блоки, наносит грязные, но эффективные удары – пальцами в глаза, в кадык, ногой в пах, но нападающие – опытные бойцы, и он пропускает один удар, второй, третий и падает на колено, а получив сильный удар по лицу – на пол и перестает сопротивляться, пытаясь скрутиться в позу эмбриона и защитить руками голову от ударов. Плачущий мальчик забился в угол, кусая от страха кулак, плачет, подвывая, глядя, как рядом избивают Меглина. Он уже не сопротивляется, вот-вот потеряет сознание, но, поймав в последний миг взгляд мальчика, подмигивает ему. Как сквозь пелену, слышит он крики конвоиров, звуки ударов. Его уже не бьют. Он закрывает глаза, теряя сознание.

Бутылка вина допита, в ход пошел коньяк Нади. Обе дамы уже поддаты.

– Слушай, а… Я в номер зашла… к этому…

– Йогану.

– Точно… Вы там убирались, что ли?

– Да. Он же выехал.

– В смысле выехал?

– Собрал вещи и выехал. Вечером.

– То есть… сам уехал?

– Ну да…

– А он вообще какой был?

– По ним, что ли, скажешь?.. Обычный. Ну… для них обычный. Вежливый. Улыбочка эта приклеенная.

Надя изображает фальшивую улыбку.

– А что плохого? В улыбке?

– Да я на них насмотрелась. По мне, так лучше наша искренняя злоба.

– Где насмотрелась? Здесь? Часто иностранцы останавливаются?

– Ну а где им еще останавливаться? Гостиница одна на город. Не в поле же ночевать. Я жила в Германии. Четыре года. Лучше я сама тебе скажу, сразу.

– Почему?

– Ну… я так поняла, убили его. Немца-то. А я в гостинице работаю. И в Германии жила, так что…

Пожимает плечами.

В полной темноте Есеня и Надя хорошо видны высокому человеку, скрывающемуся у деревьев за окном. Даже сутулясь, он остается высоким – он смотрит на женщин тяжелым, немигающим взглядом. В руках – темный сверток. Есеня, кажется, забыла обо всем – на ее лице впервые за долгое время появилось подобие улыбки.

– Ты там работала?

– Не-а. Романтической антирес… Замужем была.

– За немцем?

– По интернету три года переписывались. Влюбилась…

– А потом? Не сложилось?

– Ненастоящие они. Ни рыба ни мясо. У нас другое дело, люди… теплее.

– Дети?

– Не склалось. У тебя?

– Дочка.

Есеня подавляет возникшее желание показать фотки, потом думает – какого черта? Показывает телефон. Надя смотрит с жадностью и завистью.

– С мужем сейчас? С родителями?

– С мужем.

– Не боишься оставлять? Маленькая такая…

Есеня медлит, от необходимости ответить ее избавляет стук в окно – нервный, резкий. Есеня дергается, Надя тоже напрягается, но когда с той стороны к стеклу прислоняется лицо ночного гостя, она заметно расслабляется и выражением лица дает понять Есене – все нормально. Надя встает, идет к окну, открывает.

– Ты че поздно, гостей пугаешь…

Он протягивает ей сверток.

– Спасибо. Все. Пока. Иди. Иди…

Кивнув ей, он уходит. Надя, поежившись, закрывает окно и возвращается к столу со свертком.

– Это кто?

Надя берет нож, разрезает бечевку на бумажном свертке.

– Гена, ухажер мой. Третий год женихается.

– А чего ты кричишь на него?

– Я не кричу. Говорю громко. Глухонемой.

Есеня напрягается и вмиг трезвеет, видя кровь, натекающую на белую скатерть из свертка. Надя срезает последнюю бечевку и раскрывает сверток. В нем – куски мяса.

Гена что-то мычит.

– Вырезка. Парная. Гена у фермеров достает. Жаних!..

– А ты с ним…

Надя промывает мясо, начинает его разделывать.

– Не, ты что, ты ж его видела… Сердце у него золотое, конечно, но я ж не мать Тереза. Уж больно страшен.

– А что ты ему не скажешь…

– Да как-то, знаешь… Жалко его. Мне вообще всех жалко, его особенно. Он не грубит, ничего. Мне кажется, он все понимает. Не пара мы. Но просто… не знаю. Я ему надежду даю. Я ведь Надежда. Давай лук режь, сейчас пожарим и перекусим на ночь, чтоб страдать потом…

– Я не буду…

– Так, подруга. Это куда годится? Без вещей приехала, без косметики, есть не хочешь. Кто довел? Из-за кого переживаешь? Из-за мужа или…

– Или…

Ее «или» – Меглин – лежит на койке тюремного лазарета. За его спиной заключенный-санитар возит тряпкой по полу. Это Андриевич. На одном глазу – широкая повязка, во втором – бельмо. Он двигается, используя зрение как вспомогательный инструмент. Его орудие – память. Он привык жить в почти полной темноте. Промыл клетку пространства перед собой. Переставил ведро. Промыл следующую. Дошел до койки Меглина.

– Новенький?

Меглин всматривается в него, судорога воспоминания пробегает по лицу, но не отзывается ничем в памяти.

– Эй… Ты живой?

– Пока. Но ненадолго, чую.

Андриевич смеется.

– С чувством юмора. Это хорошо. Здесь без него никак. Хочешь анекдот? Про слепого?

– Давай.

– На пляже слепому говорят: эй, прекратите надувать резиновую женщину, тут же дети! А слепой – женщину? Так я всю зиму резиновый матрас, что ли, трахал? Че не смеешься?

– Не люблю анекдоты. Не понимаю.

– Просто смешные не попадались.