Обратная сторона мести (СИ)

Что он мог сказать? И самое главное — какое имел на это право? Ему должно быть совершенно все равно. Все равно, что вытворял с ней этот придурок, оставшись наедине. Опрокинув на неразобранную постель в соседнем номере. Или прямо на пушистый ковер в гостиной. А может быть, точно так же вжимая в стену, словно какую-то легкомысленную девицу.

Со-вер-шен-но все рав-но.

И опровержением ударившая в низ живота жаркая яростная волна.

Какогохрена?!

Какого хрена в сознании так ярко вспыхнули картинки… картинки, которые просто-не-должны-были-возникать? Тем более с ее участием.

Да ты двинулся, Ткачев, не иначе.

Когда это началось? Когда он, не смевший думать о ней как о женщине, не позволявший себе дотронуться лишний раз и еще множество всяких “не”, когда он настолько свихнулся, что начинало колотить от одной мысли, что кто-то мог к ней прикасаться?

Двинулся. Точнее не скажешь.

Ему потребовалось невероятное усилие, чтобы заставить себя отвести от нее взгляд. От так красноречиво помятого платья, от стройной ножки, так соблазнительно обтянутой паутинкой кружевного чулка…

Что?!

Он что, действительно так подумал? Он всерьез назвал ее соблазнительной? Лечиться пора, определенно.

— Я почему-то сомневалась, что ты сегодня придешь ночевать. — Он был уверен, что Зимина сказала это просто чтобы сказать хоть что-нибудь. Нарушить густую, обволакивающую тишину, в которой медленно зарождалось ноющее, болезненное раздражение. Раздражение тем более странное, что для него вроде как не имелось причин.

Причины? Да она сама сплошная причина. С этим снисходительно-насмешливым, почти материнским тоном, с этим ироничным изломом тонких бровей, с этой полу-улыбкой на полноватых искусанных губах…

Опять. Почему он опять об этом думает?

— Ну уж так получилось, — он выжал улыбку, проглотив язвительные замечания, что так и рвались с языка.

— Не может быть, — насмешки в ее тоне только прибавилось. — Неужели кто-то сумел устоять перед обаянием самого Ткачева?

Паша на мгновение прикрыл глаза, погружаясь в шелково шелестящую темноту, в водоворот запахов и ощущений: вино, шоколад, терпкая горечь, прохладные пальцы на плечах и накрывшее с головой сумасшествие.

— А что, по-вашему, мне никто не может отказать? — почему-то прозвучало слишком серьезно для такого шутливого вопроса. Ирина Сергеевна лишь дернула уголком губ, ничего не ответив. Наконец небрежно сбросила туфли и медленно прошла в комнату, устало опустившись на диван. Ткачев нервно сглотнул, поспешно отводя взгляд от ноги, вновь на долю секунды мелькнувшей в разрезе платья. Торопливо уткнулся в экран телефона, даже не пытаясь вникнуть в напечатанный текст. Снова и снова задаваясь вопросом: что, блин, изменилось?

Да ничего, мать твою.

Ровным счетом ничего не изменилось. Кроме одного: он начинал слишком привязываться к ней. Просто чересчур много увидел и понял, просто чересчур… привык? И ее присутствие рядом вдруг стало казаться совершенно естественным и единственно правильным, словно только так и должно быть. Измотанная, опустошенная душа наполнялась теплом, покоем и светом. Он оживал рядом с ней, точно так же — хотелось думать — как и она оживала с ним.

Но почему все опять летело к чертям? Почему нельзя было просто наслаждаться отношениями — такими ясными и чистыми? Откуда вдруг всколыхнулось это необъяснимое собственничество, эта болезненная, ненормальная ревность, и эти мысли — мысли, которых он не имел права допускать? И самое главное — их было много, чересчур много. И хотел бы Паша знать, как избавиться от них раз и навсегда…

***

Хороший, умный мальчик. Некогда наивно полагавший, что погоны синоним чести. Думавший, что никогда не совершит того, что опорочит любимую профессию. И до последнего не желавший признаваться даже самому себе, что стал одним из них — из тех, кого прежде начал бы презирать и ненавидеть. Слишком высокой оказалась цена разрушенных иллюзий, когда возник жесткий, непримиримый выбор: друзья или честь. И все непоколебимые принципы полетели прахом: вид испуганных глаз и дрожащих губ Вики безжалостно толкнули за грань — за ту грань, за которой он не имел больше права считать себя человеком. Но почему-то продолжал им считаться.

— Вы это сейчас серьезно все? — Еще одна чистая тарелка заняла свое место в шкафчике, и Константин медленно повернулся к гостье, не повышая на эмоциях голоса — Вика в соседней комнате не должна была услышать ничего лишнего.

Ирина Сергеевна тщательно вытерла руки полотенцем и опустилась на стул, вызвав немного нервную усмешку. Ну ни дать ни взять: любящая тетушка в гостях у любимых родственников. Милая беседа за столом, заботливый вид, переговоры с Викой о чем-то своем, женском… А теперь, оставшись с ним наедине, рывком сбросила маску, открыв лицо суровой и расчетливой начальницы. Сколько их у нее, этих масок? И какая из них ее настоящее лицо?