Обратная сторона Соляриса

Тема любви пронизывает картину Тарковского насквозь – от первого кадра с Крисом до финальной цитаты из Рембрандта. И это главная антитеза к роману Лема, где любви нет совсем, а есть болезненная адаптация к отсутствию любви, трагикомедия неудобных и неприличных положений. У Лема вместо романтики – типичная европейская мелодрама. (Она его за муки полюбила, а он ее замучил за любовь.)

Тарковский, наоборот, показывает рождение любви, пробуждение этой способности у Кельвина, делающего человеком не только его, но и хладный предмет его любви – цитата из мифа о Галатее в сцене оживления. И этот вихрь любви, новорожденной из пены Океана, захватывает все вокруг, очеловечивая и испуганного Снаута, и бесчувственного Сарториуса.

Чтобы донести эту важную идею до всех, Тарковский даже изменяет привычному языку образов, заставляя героев произнести вслух: Человек стремится в Космос для того, чтобы обрести самого себя и полюбить все, от чего он сумел ценой огромных усилий оторваться. Подлинное чувство любви, рождающее альтруистическое действие, возникает из чувства потери, возможности никогда не вернуться к предмету любви.

Нельзя осознать ценность чистого воздуха, пока не окажешься в пробке мегаполиса. Невозможно прочувствовать подлинную красоту природы, не оторвавшись от нее, без долгого путешествия в мир идей и абстракций. Полет в космос для человечества важен не только обретением способности взглянуть на Землю и на себя со стороны, но и осознанием хрупкости, смертности этой красоты.

«Солярис» Лема интуитивно предвосхищает прорыв человечества в Космос. «Солярис» Тарковского – это не просто осмысление космического десятилетия, а эмоциональное переживание и эстетическое воплощение этих эмоций. Фильм Тарковского, как явление мировой культуры, открывает десятилетие «разрядки» – весьма эмоционального диалога трех европейских цивилизаций – атлантической, континентальной и русской.

Идея диалога атеистического рационализма, христианства и еврейства единой Европы, лежащая в замысле Лема, не учла влияния еще одного важного субъекта – планеты Солярис. В реальной жизни эмоциональный вихрь от космического старта Гагарина смел все прежние идеи и стройные конструкции. Влияние России как фактора для будущего объединения Европы оказалось наиболее сильным, и идея Лема о посредничестве не то чтобы не пригодилась, но оказалась вписанной в совсем другой контекст, внешний по отношению к Европе.

В сюжете фильма это тоже находит свое отражение. Если в книге Снаут – опорный персонаж, участвующий во всех перипетиях, то в фильме он, скорее, играет роль позитивного примера и поддержки для более значимого Сарториуса. Снаут быстрее находит свое место в новой ситуации, где главную роль играет ожившая Галатея-Хари. А в книге, наоборот, роль Хари – сугубо страдательная, диалог трех мужчин идет о ней как предмете физического исследования или фокусе психологического состояния Криса.

Что касается образа Криса, то с ним Тарковский обошелся наиболее решительно, не оставив практически камня на камне. В книге исследование крови и вывод о физической природе Хари осуществляет деятельный Крис, а в фильме эти функции возложены на Сарториуса. После чего следует его прямой упрек Крису как цитата из «Обломова». То есть категорически нельзя назвать Криса немцем, как это читается в образе книжного Кельвина. Скорее, наоборот, он слишком похож на русского.

Если Тарковский прочитал у Лема образ Сарториуса-Сартра, то он наверняка в курсе о западно-христианском происхождении образа Криса Кельвина. Однако у режиссера, кроме редко звучащего в фильме полного имени героя, есть еще одно средство для иносказаний – подбор на роль актера, несущего в глазах зрителя определенный шлейф символики.

Выбор Баниониса на роль Криса в этом смысле вполне понятен. Во-первых, прибалт, то есть европеец по меркам русского зрителя. С точки зрения принадлежности к католической нации все в порядке. Но важно и то, что до «Соляриса» Банионис сыграл «нашего человека» в двух фильмах про разведчиков – «Операция «Трест» и «Мертвый сезон». Да и первая большая роль в фильме «Вызываем огонь на себя» – тоже была «свой из чужих».

Получается, режиссер специально пригласил прибалтийского актера, очень похожего на русского – такая же внешняя мягкость, видимая несобранность («долго запрягаем»). Наверное, главное отличие – постоянно серьезное выражение лица, улыбка возникнет на мгновение лишь в сцене сновидения с матерью.

Образ матери – нужен не только для диалога с Лемом, но и для того, чтобы в конце подвести под мерцающую неопределенность образа «свой или чужой» однозначный ответ – свой, славяно-балтийский тип, хотя и с малой долей чужой крови в облике.

На роль Снаута Тарковский тоже пригласил прибалта Юрии Ярвета, но тот наоборот – русский, воспитанный в эстонской семье, и плохо говорящий по-русски, с чужой артикуляцией. Его большую роль до «Соляриса» – Короля Лира озвучил Гердт. То есть и здесь тоже сформированы слои «свой-чужой», но в основе, в глубине – свой.