Обратной дороги нет

– Эт-то что такое? – спросил он, все больше багровея. И принялся читать уже вслух по-начальственному громко: – «…уносишь, дроленька мой усатенький, с собой мое сердечко разбитое. Как же я теперь буду жить-тужить без тебя? Никогда не забуду я наших жарких ночей, как ты щекотал своими гвардейскими усами мои белы груди… Как приедешь на ново место, отпиши. И не спеши заводить себе нову зазнобу. Найду тебя хоть на краю света и усищи твои, мордулечка моя, все как есть повыдергаю…» Что эт-то, в самом деле?

По рядам жителей и конвоиров прокатился смешок. Немцы держались строго, не понимая происходящего.

Чумаченко, едва не теряя сознание, оглянулся на Комарова. Но тот стоял с неподвижным лицом. А что там за толстыми линзами очков – поди разберись!

Батюк порвал письмо на клочки, бросил под ноги.

– Шутки, понимаешь, шутить! Извините! Распоясались здесь! Распустились!.. По прибытии на новое место – десять суток гауптвахты!

Он посмотрел на чемодан, оставленный старшиной.

– Твой чемодан?

– Так точно!

– Ишь какой купейный пассажир! Москва – Сочи! – И скомандовал ординарцу: – Забрось этот сундук куда подальше! Чтоб не позорил Красную армию!

Здоровенный младший лейтенант с автоматом подхватил чемодан и, разок крутнув его, запустил далеко в снег.

– Пить надо меньше! – остывал подполковник. – Чемодан. Ха!

Напряженное и чреватое многими осложнениями молчание разрядил копошащийся где-то у ног собравшихся Игнашка.

– Товарищ полковник! – прокричал он снизу. – Дозвольте правильно политически сказать! Инвалиду-фронтовику!

Голос у Игнашки был сиплый и не очень трезвый. Но подполковник, польщенный повышением в чине, приказал своему рослому порученцу:

– Поднимите фронтовика! Вот на бронетранспортер. Пускай промолвит!

Оказавшись на бронетранспортере, над головами собравшихся, Игнашка сорвал с головы треух и закричал:

– Граждане… мы до немцев становились строго, но сознательно. В работе учили их сициализьму… потому что все же, я знаю, серед немцев были и такие… сознательные… и Карла Марс и его брат Энгель… и эти… Клара… и еще Карла… Словом, как могли! И добились успехов, стройку свою почти исделали… без какой-то малости, наплевать… А нашей доблестной армии и командирам, само собой…победителям слава!

Жители одобрительно загудели.

– Ну, в общем, правильно сказано, – подытожил речь Батюк. – Истинно от народа. От души! Учиться надо! – наставил он свой палец на Чумаченко. – Но прохлаждаться нам некогда, потому как новую вышку надо сооружать срочным порядком… – А ты, – приказал он порученцу, – сбрось инвалиду с полпуда крупы!!

Бронетранспортер пыхнул облаком сизого дыма. Немцы и конвоиры стали выстраиваться в колонну.

– Садись, Анохин! – пригласил лейтенанта Батюк, приоткрыв дверцу бронетранспортера.

– Да не, я в колонне, – ответил лейтенант.

– Ну, дело хозяйское… Была бы, как говорится, честь предложена.

Анохин оглянулся, отыскивая глазами Палашку. Но ее нигде не было видно. Насупленно смотрел, опираясь на костыли и нежно поддерживаемый Евдокией, Митрофан. И Петер украдкой поглядывал на них… Лица… Лица…

Лукерья, вытирая глаза, сделала знак лейтенанту. Анохин посмотрел вдаль и увидел, как по лесенке, ведущей на вышку, взбиралась наверх маленькая фигурка.

Взяв под козырек, Анохин зашагал вместе со всеми; две колеи образовали и две колонны. Лейтенант шагал впереди, держа палку под мышкой.

Задыхаясь, Пелагея поднималась по лестнице Африкановой вышки все выше и выше. Остановилась. Взявшись за перильца, смотрела в ту сторону, куда двигался бронетранспортер, а вслед за ним и вереница людей.

По щекам Палашки катились слезы. Она смахивала их, смотрела вдаль. Но нет, уже не различить отдельные фигуры.

Те же, кто не вышел провожать экспедицию на околицу, глядели из задернутых белой изморозью окон – дети, бабы, мужики.

В избе Феонии приподнялась крышка подпола.

– Ушел колонн?

– Ушли.

Ганс вылез. На нем был сбитый набок треух, во рту самокрутка. Он неловко обнял Феонию, погладил чуть приметно приподнимающийся живот.

Кешка не отрывался от окна.

Ганс присоединился к нему. Вдвоем они смотрели сквозь маленькое, затянутое по краям морозными узорами окно. Продышали побольше проталину в стекле и увидели, как вслед за бронетранспортером далекая вереница людей втягивалась с белого пространства, минуя обетный крест, в темную чащобу.

Шел легкий белый снежок.

Ганс положил руку на плечо парнишки. Оба они молчали, понимая, что произошло нечто очень важное, и началась новая жизнь, неизвестная, пугающая и манящая. И в прошлое уже невозможно вернуться.

А Палашка, задыхаясь, наконец добралась до самой верхушки вышки. Здесь, наверху, дул сильный ветер. Взявшись за ограждение, она смотрела в ту сторону, куда уходили люди. Отсюда, с высоты, маленькая колонна казалась темной гусеницей, ползущей по снегу. Метель накрывала цепочку людей.

Палашка смахивала слезы, напрягаясь, всматривалась. Люди уже исчезли. Белая кулига, темная тайбола. И над всем над этим – метель. Что-то шептала Палашка. Что?

…Уже ступив в тайболу, ему почудился шепот Палашки, явственный такой шепот, тихий, нежный: