Обратной дороги нет

Дальше стало хуже. Через полчаса, окруженные со всех сторон, они передали батареям Резерва Главного Командования свои координаты. Высотку накрыли. Залпом. Свои же. Там, в РГК, не церемонились, не кричали в трубку: «Ребята, а как же вы?» Они – приданные. Сегодня здесь, а завтра где-то в другом месте. Пуляют чушками килограммов по триста по особому заказу.

Когда Анохин и Тушкин, оглушенные, не слышащие друг друга, выбрались из-под завала, не сразу поняли, что их только двое. Чудеса войны: всех остальных разметало на мелкие куски, а их, бывших рядом, только засыпало. От разбитой рации из песка выглядывала, поблескивая, лишь какая-то деталь.

Стали выковыривать из ушей песок, полагая, что не слышат именно из-за этого. Не получилось, но все же постепенно пришли в себя. Кругом все заволокло дымом и пылью. Переглянулись. Анохину было двадцать, Тушкин на год старше. Очень хотелось жить.

Не сговариваясь, бросились бежать сквозь оседающую мглу. Куда мчались, плохо понимали. Ноги поначалу подкашивались, они падали. Но постепенно окрепли, ускорили бег. На грязных лицах засыхала кровь, непонятно, чья.

Видимо, они бежали не к реке, не к своему десанту, а во вражеский тыл. Кончился кустарник – увидели какой-то полуразрушенный хуторок. Вроде пустой, брошенный. Побежали туда. Невозможно как хотелось пить. И наткнулись на группу немцев, в тенечке ощипывающих кур. Это были явно свежие немцы, из пополнения, только прибывшие сюда. Обмундирование не потрепанное. Они разевали рты – пели. Один играл на губной гармошке, подбадривая друзей. Если бы артразведчики не потеряли слух, они бы еще издали поняли, что за хатой враги.

Увидев красноармейцев, немцы опешили. Но разглядели, что двое «иванов» без оружия, в крови, в лохмотьях, оставшихся от гимнастерок и галифе. Засмеялись, стыдясь своего первого испуга. Тот, что играл, поманил русских пальцем:

– Ком, «иван»! Ком хирер!

У немцев были карабины. Судя по всему, это была какая-то тыловая команда. Унтер в очках.

Анохин и Тушкин развернулись и бросились к виднеющемуся лесочку. До зарослей было не очень далеко, но бежать пришлось по пахоте, ноги вязли. Попадут в них или нет?

Впрочем, немцы не спешили стрелять. Они кричали, смеялись, улюлюкали. Как на охоте. Музыкальный фриц даже издал тирольскую трель. Она неожиданно донеслась до левого, ожившего уха Анохина. Потом немцы, видимо, устроили соревнование: пальбу по движущим мишеням. Спускали курки не спешно, по очереди, чтобы знать, кто попал, а кто промазал.

Пули свистели у самых ушей, но артразведчики не слышали их. Падали, поднимались и бежали дальше, даже не пригибаясь: не было сил, не хватало воздуха.

До спасительного лесочка оставалось совсем близко, шагов двадцать, когда Тушкин упал, зарывшись лицом в землю. Анохин залег рядом, ощупал бездвижного друга. Пуля попала ему в затылок.

Оглянулся: немцы цепью шли по пахоте, должно быть, чтобы проверить попадания.

Анохин вскочил и сделал последний бросок. Растрепанной птицей он уже влетал в заросли, когда пуля ударила его в каблук правой ноги, в беге отброшенной назад.

Упал. Нога сразу как бы отнялась. На месте колена, выступавшего из порванных брюк, вздулся кровавый пузырь: пуля вошла в пятку и, кувыркаясь, дробя сухожилия и кости, вышла через колено. Анохин попытался встать, и не смог. Тогда он пополз между чахлыми стволами деревьев, через подлесковый кустарник. Все дальше и дальше…

Немцы постреляли по лесу, но вглубь не пошли. Мало ли на кого там напорешься. К тому же их ждали куры.

Анохин же все полз и полз. Но силы оставляли его. А затем он и вовсе потерял сознание.

Как его перевернули на спину двое из похоронной команды, он не чувствовал. Переправившись, двести восьмой полк стремительно ушел вперед, углубляя и расширяя плацдарм, теряя по пути убитых и раненых, как теряет на неровной дороге зерно прохудившийся мешок.

Похоронная команда двигалась следом за санитарами, подбирая убитых. Двое или трое солдат пошли краем лесочка и случайно увидели Анохина.

– Гляди-ка, – сказал один из похоронщиков, мягко, по-белорусски выговаривая букву «г».

Перевернули Анохина, он слабо застонал, но в сознание не пришел.

– Та… помирает, – сказал второй. – Перекурим?

Белорусы добры и милосердны. И службу знают.

– Давай-давай, бярись, – сказал первый напарнику. – Ничаво! Из лесочка вынясем, санитарам передадим. Авось не преставится…

Анохин открыл глаза и увидел над собой штопаный брезент просторной палатки. Нога болела нестерпимо. Разговор доносился глухо, как из-за стены. Но левым ухом младший лейтенант услышал скрипучий и резкий голос капитана Мастырина:

– Ногу ему отрезать не дам. Я вам тогда голову отрежу. Не торопитесь, эскулапы! Вдумчиво!.. Это ж совсем еще пацан, а уже Герой Советского Союза, ясно? Рокоссовский подписал!.. Как ему потом жить без ноги?

Анохину было все равно: отрежут или не отрежут ногу, подписал Рокоссовский бумагу или нет, Герой он или не Герой. Он снова потерял сознание.

– Ты, Мастырин, вышел бы отсюда, – сказал начальник медсанбата одноглазому капитану.

– Я – в халате.