Обратной дороги нет

– Помощь примем с благодарностью. А подвезут нам продовольствие, рассчитаемся.

– Да, Осподи, каки там рассчеты! Свои ж люди!.. Крыша, к слову сказать, у меня в избе прохудилась, а самой не управиться. Нету здоровья.

– По свободному часу пришлю пару охранников, – пообещал Анохин. – Мужики деревенские, эту работу понимают.

– Та зачем вам занятых людей от дела отрывать? Вы мне немца на постой определите. Петером зовут, вы его знаете. Я к нему присмотрелась, прыткий такой, умелый. И вам не в убыток, и мне не без пользы.

Якобы мимоходом притопал Чумаченко, поздоровался.

– Об чем беседа?

– Да вот… просит немца к себе на постой.

– Я не знаю, как вы на это посмотрите, а что касаемо меня, я буду против, – решительно сказал Чумаченко. – Пленные должны быть на казарменном положении… Никак невозможное дело!

Лицо Евдокии, не ожидавшей от Чумаченко такого коварства, налилось гневом, глаза побелели. Она глотнула побольше воздуха, чтобы разом высказать Таракану все, что о нем думала. Чумаченко понял это, и поспешно опередил Евдокию:

– Но если, конечно, гражданка проявит сочувствие нашему бедственному продуктовому положению, то можно рассмотреть этот вопрос и по-другому. Дело такое, что его решать имеет право только командир!

– Командир уже решил: невозможно, – сказал Анохин. – Боюсь, скоро все военнопленные по избам жить станут.

– Другим, значит, можно, а мне, выходит, отказываете? Гансу разрешили жить у Феонии, а мне Петера, стал быть, ни в какую? А у меня хозяйство-то побольше, чем у Феонии. И изба вот-вот развалится!.. Вы ж, товарищ командер, на данный момент у нас совецка власть. Так я понимаю? А совецка власть, я по радио слыхала, сам товарищ Сталин сказал, найсправедливейшая на всем земном шаре! А шо ж на деле получается? Ни помочи, ни сочувствия вдове от совецкой власти, – и Евдокия прикрыла глаза платком, начала всхлипывать. – Куда писать? Кому пожаловаться?

– Да черт с тобой! Бери этого немца! Бери! – закричал Анохин. – Только сырость мне тут не разводи! Терпеть не могу бабские слезы!

– От спасибочки! Уже все! Уже не плачу. – Евдокия отняла платок от глаз, и стало видно, что она и не собиралась плакать. – Робить, это уж вы не сумлевайтесь, будет у вас на стройке за двоих, а столоваться у меня. Шо не говорите, а тоже ж вам экономия!..

…Рано утром, еще задолго до рассвета, Анохин встал с постели, оделся. Прошелся по овину, вслушиваясь в храп, свист и невнятное бормотание спящих пленных.

– Не спится, Емельян Прокофьич? – спросил сидящий у двери конвоир.

– Уже выспался. Ночи-то длинные.

– Это да! – согласился солдат. – Вон и у Комарова всю ночь плошка горит. Чего-то со своей «коломбиной» мудрует.

Анохин заглянул к Комарову, встал в проеме двери. Радист, и правда, сидел перед разобранной рацией.

Заметив Анохина, он объяснил:

– Тут у деда Калистрата ламповый приемник раздобыл. Все лампы вроде годные. Может, что скомбинирую, – и вновь склонился над развалинами рации.

Какое-то время постояв в проеме двери, Анохин ждал, что Комаров расскажет еще что-то. Искал общения. Но тот весь ушел в свое дело и голову не поднимал. Лишь рисовал на клочке бумаги какие-то схемы и что-то бормотал себе под нос.

Анохин вышел на пустынную, за ночь переметенную сугробами улицу, постоял немного в раздумье, глядя на застывшие в черном небе большие и холодные звезды. И, увязая в снегу, тронулся в сторону вышки.

Неподалеку от стройплощадки он заметил чьи-то следы. Похоже, кто-то прошел здесь чуть раньше, следы еще не запорошило снегом.

Но стройплощадка была пуста. Никого.

Он стал взбираться на вышку – с трудом и долго, опираясь на палку, карабкался по лесенкам.

И лишь на третьей площадке, только-только завершенной, огражденной и подготовленной для новой клети, он заметил тоненькую темную фигурку. Палашка!

– Ты чего здесь? – удивился он.

– Дожидаюсь, когда рассвенет… Я и вчера была. Глядень-то отсюда какой! – она разговаривала с лейтенантом, как будто и не было между ними ссоры, и приглашения вернуться, и совсем не удивляясь тому, что он появился здесь перед рассветом, как будто это так и должно быть. – Высоко, и как море вокруг! Здорово это вы придумали – вышку!

– Погоди… это еще только треть высоты.

– Все равно здорово! Уже и сейчас красно!

И она замолчала, едва различимая в густой предрассветной темени. Потом, уже другим тоном, спросила:

– А чего ж не перешли к нам? Обиделись? За че?

Анохин промолчал. Сам не знал, почему не решился вернуться. То ли бабки Лукерьи опасался, то ли все еще стыдно было.

– Не пьете?

– Нет.

– Слова говорите?

– Говорю… Которым ты меня научила: «Палаша видит… Палаша чует… нельзя… обещано…»

– Ну и как? Руку отводит?

– Отводит! – усмехнулся лейтенант.

– А вот улыбаться не надоть. Это серьезное, не шутка.

Они молчали. Светало. Постепенно открывались просторы. Далеко, к самому горизонту, темным морем лежала тайга. Вскоре можно было рассмотреть, что сосновую зелень прикрывали снежные шапки. А дальше белое и зеленое смешивалось и гляделось как сплошной и нарядный зеленоватый бархат. Таким, и верно, иногда, в солнечную погоду, бывает море.