Обратный адрес. Автопортрет

Один том – я еще мог понять. Он у меня самого был – настоящий, но фальшивый. Его тайком изготовили в той же типографии, где напечатали легальный и неуловимый тираж синей книжки из «Библиотеки поэта». Она досталась мне за 25 рублей от книжного жука, как назывались у нас маклеры, предложившего заодно купить Бердяева. Но его «Самосознание», несмотря на свидетельствовавший о краже штамп «Спецхран», стоило 600 рублей, что превышало годовую стипендию отличника – мою. На исходе советской власти я вновь встретил эту книгу в другом переплете и под открытым небом. Голубые поспешно напечатанные книжки делили прилавок с молдавскими помидорами и расходились не хуже. Мой приятель-жук убедившись, что он свободе не конкурент, покинул отечество, зашив в воротник автограф Есенина, чтобы уже никогда не заботиться о деньгах.

– О, муж Айседоры Дункан, – одобрил нью-йоркский букинист и купил раритет за 100 долларов.

Но всего этого я тогда не мог знать и предвидеть. Не желая ничего слышать, я рвался в магазин, чтобы обменять на стихи сразу всю нашу валюту.

– Советское издание Мандельштама, – кричал я, отбиваясь от державших меня жены и брата, – ключ к кладу, эмигрантское – сам клад.

А ведь тогда я еще не понимал Мандельштама, пользуясь его стихами как примером и оправданием:

Поедем в Царское Село!
Свободны, ветрены и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло.
Поедем в Царское Село

Мандельштам был именем поэзии, недоступной и многообещающей, как вера. И если супермаркет привиделся мне «Камасутрой», то три тома Мандельштама в порыжевших бумажных переплетах казались Торой, хранящей закон для всех, кто проникнет в каббалу откровения.

И все же близким удалось меня скрутить и увести от магазина с пустыми руками, обещав в награду поход в музей, ради которого, честно говоря, все это и было затеяно.

Я, конечно, не хочу сказать, что покинул пенаты ради Kunsthistorisches Museum, но хранящиеся в нем десять картин Брейгеля составляли десяток решающих аргументов в пользу эмиграции.

4.

В определенном смысле наше поколение – наиболее причудливое с эпохи неолита. Уверен, что лишь в сознании моих сверстников Вивальди рифмовался с «Солнцедаром», а Брейгель – если не с Солженицыным, то уж точно с Тарковским. С тех пор, как мы увидели в его «Солярисе» картину «Охотники на снегу», она стали символом неизвестно чего и паролем неизвестно к чему.

Это и не удивительно. Распечатанный символ теряет глубину и становится аллегорией, а расшифрованный, уже не запирающий вход пароль и вовсе перестает быть собой. Фокус нашей жизни заключался в том, что она отличалась от другой – горней и идеальной. Ослепляющая, как солнце, она позволяла о себе судить по лучу, благородно дающему запертым в пещере представление о самом светиле. Без всякого Платона нам было ясно, что мы прикованы спиной к свету. О его источнике мы судили по теням на стене, но их производил не Голливуд, как легко подумать, а другие – не стреляющие – посланцы высшей реальности. Цветная и интересная, она не походила на пыльный платоновский склад, заставленный «стольностью» и «стульностью».

– Правду, – скажу я сегодня, разочаровавшись в ней, – можно открыть лишь тем, от кого её скрывают.

Но там и тогда я верил в благую весть, которую несли нам редкие солнечные зайчики культуры. Например – Брейгель.

– Поскольку, – оправдывался я, – в советских музеях не было его картин, мне не остается ничего другого, как отправиться к художнику в Вену.

Разукрашенное, как пирожное, здание музея казалась безвкусным, ибо не соответствовало принципам молодежного дизайна из журнала «Польша». Укорив архитектора, мы решительно пропустили Рубенса с Тицианом, чтобы не отвлекаться на знакомых по Эрмитажу, и вошли в зал Брейгеля. Усевшись напротив «Охотников», я стал ждать, когда окажусь, как мечтал все эти годы, по ту сторону стекла, защищающего его реальность от нашей. В каждую картину можно войти, следуя за художником, оставляющим лазейку зрителю. Но эта картина – вогнутая: она не зовет, а втягивает. Воспользовавшись этим, я забрался в левый угол и пристроился за псами, глядя в спину ничего не заметившим охотникам. С холма открывался вид на мир, и он мне нравился. Необъятный и доступный, он вмещал гармонию, обещал счастье и разрешал себя окинуть одним взглядом. Снег украшал крыши, лед служил катком, костер грел, очаг обещал ужин, альпийские скалы очерчивали границу, за которой начиналась еще более прекрасная Италия. Чувствуя, что охотники возвращаются «усталыми, но довольными», как пионеры в моем букваре, я порадовался за нас с ними.

– Искусство, – вынес я вердикт, – учит всюду быть дома.

– Поэтому мы его покинули, – хмыкнула жена, и мы отправились в буфет, чтобы съесть пирожное «Брейгель» и сходить, ни в чем себе не отказывая, в сортир, но музейный туалет оказался бесплатным.

На следующий день нас отправили в Рим в одном на всех эмигрантов вагоне. В тамбуре дежурили солдаты с автоматами.