Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

Величайшее достижение поэта Достоевский видел в открытии им «типа несчастного скитальца в родной земле». Такими были, на его взгляд, Алеко, Евгений Онегин. Тип «несчастного скитальца», отраженный в герое «Цыган» и явившийся в «осязаемо-реальном и понятном виде» в Онегине,— характер совершенно русский. Таким натурам свойственно искать «мировые идеалы» и «всемирное счастье». Такие характеры наблюдал Достоевский и вокруг себя. Но если во времена Пушкина они уходили в цыганский табор, то в последней четверти века «ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного»[178]. Писатель, автор «Бедных людей», «Униженных и оскорбленных», сопереживал трагизму героя-индивидуалиста, ненавидевшего бесчеловечие общества, но принужденного жить по его законам. Как разрешить этот конфликт? Достоевский давал ответ, обращаясь к урокам Пушкина, но истолковывал творчество поэта в духе своих убеждений. Выходило, по словам Достоевского, что еще в «Цыганах» Пушкин подсказал разрешение «проклятого вопроса». Вот как в речи своей писатель сформулировал якобы предписанное поэтом решение: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве... Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду... Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд».

В консервативном духе своих собственных идей, не имевших ничего общего с истинным кредо пушкинского творчества, Достоевский проповедовал отказ от протеста, смирение и терпение, апофеоз которого восхвалял в примере Татьяны.

По отзыву Г. И. Успенского, слышавшего речь Достоевского, писатель ко всеевропейскому, всечеловеческому смыслу русского скитальчества и других свойств национального характера ухитрился присовокупить великое множество соображений уже не всечеловеческого, а «всезаячьего свойства». Это привело автора речи о Пушкине к проповеди «тупого, подневольного, грубого жертвоприношения»[179].

И все же не только этот «охранительный» смысл выступления великого писателя запечатлелся в общественной памяти. Неизгладимо врезалось в сознание всех, кто присутствовал на празднике, что именно Достоевский страстной, проникновенной своей речью сумел словно «привести Пушкина в... зал и устами его объяснить обществу... кое-что в теперешнем его (Пушкина.— Е. В.) положении, в теперешней заботе, в теперешней тоске»[180].

Достоевскому в знак всеобщего восхищения его словом о поэте был торжественно вручен большой лавровый венок. Писатель отвез его к подножию недавно открытого памятника. Это была дань глубочайшего преклонения Достоевского перед Пушкиным, которого почитал он как величайшего своего учителя, кому «воздвиг своей речью еще один «нерукотворный» памятник на страницах истории русской культуры,— дань восторга и благодарности тому, кто въявь осуществил его (Достоевского.— Е. В.) мечты о способности красоты спасти мир, о великой объединяющей силе пушкинской гармонии»[181].

На чествовании поэта в те дни было произнесено еще одно знаменательное слово о поэте. С ним выступил 7 июня 1880 года А. Н. Островский. Он отметил, что сокровища, дарованные Пушкиным, еще не в полной мере оценены. Между тем «первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть»[182]. Кроме наслаждения и форм для выражения мыслей и чувств поэт обогатил своих читателей многих поколений тем, что открыл перед ними совершеннейшую умственную лабораторию. Он сделал ее всеобщим достоянием, показал пример высшего творческого проявления, который «влечет и подравнивает к себе всех».

В Пушкине, по определению А. Островского,— русская литература выросла на целое столетие. Он завещал последователям своим искренность, самобытность, он завещал каждому писателю быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским. Оттого «Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют»[183].

Много других проницательных и возвышенных речей было произнесено в дни первого Пушкинского праздника. Правда, несмотря на стремление к внешнему примирению различных по социальным воззрениям общественных лагерей и сил, вокруг понимания роли и смысла пушкинского наследия развернулась острая полемика, что отразилось и в отчетах о тех днях. В царившей тогда политической обстановке «всеобъединяющее значение пушкинской гармонии и всечеловечности и могло быть только. ,,возвышающим обманом“»[184]. Но в самом этом стремлении к объединению с помощью Пушкина «было провозвестие будущего»[185].