Образ мира в тексте и ритуале

Любопытные примеры подобного рода встречаются и в текстах русских заговоров. В известном сборнике Л. Н. Майкова приводится архангельский заговор «Чтобы корова не лягалась», произносимый над водой, которой затем обмывают вымя коровы: «Господи Боже, благослови! Как основана земля на трех китах, на трех китищах, как с места на место земля не шевелится, так бы любимая скотинушка (чернавушка, пестравушка и т. п.) с места не шевелилась; не дай ей, Господи, ни ножного ляганья, ни хвостового маханья, ни рогового боданья. Стой горой, а дой рекой: озеро – сметаны, река – молока. Ключ и замок словам моим» [ВЗ: 110, № 275, запись 1865 г.]. В этом случае адъективизации подвергаются уже не объекты или сирконстанты, а либо агенсы действия (нога лягает > ножное ляганье, хвост машет > хвостовое маханье, рог бодает > роговое боданье), либо, что более вероятно, «инструменты» действия (лягать ногой > ножное ляганье, махать хвостом > хвостовое маханье, бодать рогом > роговое боданье). Спустя век в той же Архангельской обл. экспедициями МГУ были сделаны записи подобных заговоров с теми же «номинализованными» конструкциями действия: «…Как мать-сыра земля стоит, так и ты, Пестронюшка, стой на подой на своем небе, не трехнись, не ворохнись, с боку на бок не повернись. Ни рогатого варанья, ни хвостова маханья: ни заднею ногою правой, ни переднею ногою левой, ни переднею ногою правой, ни заднею ногою левой. Аминь по веку, стоять до веку. Доишь да читаешь»; «Мать-сыра земля стоит на трех китах, на трех китенышах. Так же и ты, моя коровушка, не шатнись, не ворохнись, не имей рожнего вирания, ножного лягания, хвостового маханья. К моим словам – ключ и замок. Аминь» [РЗЗ: 187, № 1038, 1039]. Особенно показателен последний пример, в котором интересующие нас конструкции следуют за стандартными глагольными формами (императивами) «не шатнись, не ворохнись». Казалось бы, ничто не мешало продолжить этот ряд: «не мотай рогами, не лягай ногами, не маши хвостом». Появление номинативных конструкций, прерывающих ряд, сбивающих «глагольную» инерцию, может быть, вероятно, объяснено включением «книжной» стилистической модели, на которую так или иначе всегда ориентирован язык заговоров с их двойственной (устно-письменной) природой. Эта модель актуализируется в особенно важных в функциональном смысле местах наибольшего магического напряжения. О том, что эта черта не является специфически севернорусской, можно судить по аналогичным примерам, записанным на других территориях, ср., в частности, отрывок полесского заговора, призванного защитить ребенка от ночного плача (крикс)'. «На синим море стоить дуб гульятый (ветвистый). Пид тим дубом дед волохатый (мохнатый, волосатый). Добрый вечер тобе, деду, посватаємось, побратаємось, у мине донька, у вас сынок, возьми своему сыночку крикушечки и плакушечки, а моей дочци спокоенько и гуляенько и на тело прибываенько» [ПЗ: 47, № 37]. Если крикушечки и плакушечки еще могут пониматься как исконно именные дериваты (соответственно от крик и плач), хотя возможно и их соотнесение с глаголами кричать и плакать, то гуляенько и на тело пребываенько однозначно связаны с глаголами, при этом последний случай сохраняет у имени типично глагольное управление.

Наконец, приведем еще примеры из текстов загадок. Особенно богаты интересующими нас конструкциями загадки о корове: «Два-ста бодаста, четыреста ходаста, пятосто махай», «Четыре ходастых, два бодастых, один хлебестун», «Четыре стучихи, четыре брянчихи, два богомола, один вихляй» и т. д. и т. п. [ЗРН: 117]. Ср. еще загадки о свинье: «Ходя ходит, виса висит, виса пала, ходя съела», «Стоит стоюта, висит висюта; пришла Аксюта (свинья), покачнула стоюту; упала висюта, съела Аксюта» [там же: 120, № 933, 934]. В последнем тексте именные девербативы соседствуют с самими производящими глаголами, что создает еще больший эффект глагольно-именного «перетекания».

Все это означает, что граница между сферой имени и сферой глагола в магических, мифопоэтических и других фольклорных и игровых текстах не является столь непреложной, как в нормированном литературном языке, она может размываться и преодолеваться, а имя и глагол в семантическом и функциональном плане не противопоставляются друг другу, а образуют некий единый смыслопорождающий ресурс. См. также выше с. 301–305.

Верования и обряд

Полесские поверья о ходячих покойниках