Образы детства

В ресторане на Рыночной площади города Г., где вечерами сидят, дымя папиросами и потягивая пиво, почти одни только местные жители — в большинстве молодые парни, родившиеся уже в этом городе; не сводя с Ленки глаз, они предложили подвинуться и усадить ее за стойку,— так вот за столиком у окна, где вы в конце концов отыскали свободные моста и подкрепились сандвичами с мясным салатом и ветчиной, возникла дискуссия насчет несовершенства памяти. Шалости за алтарем тебе запомнились, однако же Сталинград, хотя после него минуло тогда не более двух месяцев, отпечатался неглубоко. («Миф Сталинграда!» — писал «Генераль-анцайгерг» 4 февраля, а немногим позже: «Самоотверженный путь 6-й армии— священный завет для всех нас!») Неллина память сохранила, что фройляйн Шредер, учительница рукоделия, влетела в гомонящий, расшалившийся класс и напустилась на них: как, мол, вам не стыдно! Наши германские солдаты гибнут под Сталинградом, а вы тут знай хохочете да поете.

И это все. Тотальная война закрепилась в твоей голове опять-таки акустически — голос Геббельса по радио, истерически вопящий: «Восстань же, народ! Пусть грянет буря!»

Но ни малейшего доказательства, что в Неллином присутствии когда-либо произносились имена Софи и Ханса Шолль [80], упоминавшиеся, кстати, в газетах. Что хоть раз зашла речь о восстании еврейского населения в варшавском гетто, которое достигло высшего накала в те самые дни, когда Нелли преклоняла колени у своего христианского алтаря. (А что если черные гетто однажды все-таки восстанут? - спрашиваешь ты белого американца. Он отвечает: К сожалению, их шансы равны нулю. Они же черные. Их же сразу видно. Поодиночке перестреляют.)

Конфирмовалась Нелли, как положено, в черном платье из шелковой тафты, сшитом «усишкиной» бабулей. Вдоль узкого выреза — белый рюш: это облагораживает. Когда обед с участием всей родни закончился, Нелли сидела во главе стола, ее место было украшено зелеными еловыми веточками, «усишкина» бабуля заколола трех кроликов. Нелли загрустила. Мужчины курили в хозяйском кабинете, обсуждали положение на фронтах. Женщины мыли посуду и резали пироги. Братишка Лутц в детской возился с конструктором, увлеченно строил какое-то заковыристое сооружение. Нелли, сложив руки на коленях, сидела в кресле в столовой.

Н-да, сказала «усишкина» бабуля. Ожидание радости и есть самая чистая радость.

Мама, однако, позвонив по телефону, позвала в гости кузину Астрид и Неллину подружку Хеллу. На кофе. Нелли для компании. Ведь это в конце концов ее праздник.

В одно время с Астрид и Хеллой пришел унтер-офицер Рихард Андрак, фотограф.

Лутц, ты же наверняка помнишь Андрака! — Уж не тот ли это псих, который на твоей конфирмации разыгрывал великого чародея? — Ничего себе «разыгрывал»! Ты еще не забыл, как все началось?

(В ресторане на Рыночной площади Г. вечерами шумно, особенно по субботам, когда к парням присоединяются девушки, они садятся за столики у окна, курят и даже искоса не глядят на стойку, а парни меж тем шумят кто во что горазд. Тут себя и то едва слышишь. А Ленке приспичило выяснять, почему это псих?).

Сперва Андрак делал свое дело: фотографировал. Со вспышкой, конечно. Воскресенье выдалось холодное и пасмурное, от съемок на воздухе пришлось отказаться. Групповые фотографии в кабинете на диване, затем конфирмантка с родителями, с крестными, одна. Волосы у нее отросли и мягко загибались кончиками внутрь. Из отороченного рюшем рукава-фонарика деревяшкой торчит рука. Грациозной эта девочка не была. Выражение ее лица—видно ведь, она изо всех сил старается выглядеть «по приветливей»— всегда будило в тебе какое-то неприятное и вместе с тем обидное чувство. Глуповатая почти гримаса. Взгляд испуганный и притом враждебный. Руки-ноги нескладные; небрежная поза. А главное —безотчетная грусть во всей фигуре. Четырнадцатилетняя девочка, не ведающая, какими словами и именем каких богов выразить ей свою печаль, И поневоле, именем богов, которым она покорна, карающая себя за тайную эту печаль.