Обреченная цитадель

В действительности это был блиндаж, в котором разместился командир батальона. Еще вчерашним вечером его заприметил снайпер, когда наблюдал за немецкими позициями. Он мог не однажды пристрелить офицера, проявившего беспечность на переднем крае, но решил рассказать о своих наблюдениях разведчикам. Информация пригодилась, и вот сейчас они направлялись именно к обнаруженному блиндажу.

На пути еще одна глубокая воронка. Дружно скатились вниз. Метрах в ста от них, значительно выпирая в нейтральную зону, находилось немецкое боевое охранение, в котором несли дежурство шесть пехотинцев. Их можно было бы уничтожить единственным снарядом, но решили этого не делать. За время наблюдения к охранению успели уже привыкнуть, даже каждому из фрицев дали условные имена. А потом в их присутствии имелась немалая польза. Изучили их привычки, и выяснилось, что больше всего за советскими позициями наблюдает тощий немец, которого прозвали Ганцем. Вот только смотреть по сторонам он отчего-то не любил, полагая, что всецело защищен от флангового огня другими наблюдателями.

Танк, стоявший вблизи немецких окопов, закрывал видимость и позволял проводить скрытое передвижение.

От ленты траншей, выдававших свое расположение высоким бруствером, к окопу боевого охранения вел узенький переход, который сейчас выделялся на черном поле тоненькой кривой черточкой. А впереди из окопа боевого охранения торчала каска Ганца, пытливо всматривающегося в позиции русских, ожидая очередной атаки пехоты.

Незамеченными вползли в немецкую траншею и прямо по ней, основательно пригнувшись, чтобы не угодить под случайные пули, заторопились в сторону блиндажа. Подле него у самого входа нес караул немолодой пехотинец лет пятидесяти с винтовкой за плечами. Крепко маясь от вынужденного безделья, он совершал пять шагов вперед, а потом возвращался к двери, откуда через узкую щель едва пробивался рассеивающийся свет от лампы, падая крохотным кружком на неровный стоптанный темно-коричневый глинозем.

Война оставалась где-то сбоку. Слаженно били артиллерийские залпы. Там в стороне небо озарялось вспышками разрывов; корежилось и мялось бронированное железо; хрупкими спичками ломались бревна; земля тоннами поднималась в воздух; дымились воронки, а сюда лишь залетали шальные снаряды, по какой-то неведомой геометрии выбившиеся из общего ряда.

– Этот немец твой, – сказал майор Герасимов Миронову, спрятавшись за изгиб траншеи.

– Понял, – охотно откликнулся сержант.

Осторожно выглянув, увидел, как караульный отсчитывает привычный шаг. Вот подошел к двери, затем сделал в обратную сторону один шажок, за ним второй… Третьего сделать ему не довелось – выскочивший из укрытия разведчик крепко зажал ему рот ладонью и вогнал нож под ребра. Уже бездыханного оттащил в траншею и привалил к стенке.

– Готов, товарищ капитан.

Неожиданно среди артиллерийского многоголосья майор Герасимов различил едва слышимую знакомую мелодию. Внимательно вслушавшись, понял, что она раздавалась из-под земли, расползалась по позициям и растворялась где-то в траншеях. Услышанное не выглядело чем-то удивительным. Иногда среди артиллерийского грохота можно услышать писк перепуганной мыши. А тут музыка, казавшаяся совершенно нереальной среди сотен грохочущих артиллерийских орудий, среди пулеметных и автоматных очередей, среди грохота разрывающихся снарядов и свиста мин.

– Шопен, – произнес майор Герасимов. – «Блестящий вальс».

– Чего? – не понял сержант, глянув на убитого немца у борта траншеи. – Никого не вижу, они все попрятались.

– Идем! – сказал майор Герасимов. С наблюдательного пункта сообщили, что это был личный блиндаж командира батальона. – Он должен быть один. Держать автоматы наготове. Он нужен нам живым.

Теперь снаряды разрывались еще дальше. Доносились глуховато. Но вот с крепости, не жалея боеприпасов, вели сильный огонь, в котором отчетливо различался треск зенитных орудий. Где-то внутри Познани яростно полыхнуло. Длинные языки пламени обожгли почерневшее небо, слизав сразу несколько созвездий, осветили округу, а потом пламя как-то помалу осело, выдавая себя лишь отдельными искрами.

Говорить ничего не следовало, каждый знал свою роль. Потап с Макаром встали у проема двери. Подошедший майор дернул на себя дверь, и тотчас внутрь вскочил сержант Миронов, наставив автомат на сидевшего в углу немецкого пехотного оберст-лейтенанта, слушавшего играющий патефон.

На какое-то мгновение вальс Шопена вырвался наружу. Смешавшись с артиллерийским гулом, он пропал, но уже в следующую секунду, прорвавшись через грохот, заявил о себе торжествующими аккордами.

Немец, не ожидавший появления русских, потянулся к стоявшему в углу блиндажа автомату, но, услышав предупредительный окрик оберст-лейтенанта, лишь хмыкнул и что-то невесело произнес.

– Что он сказал? – спросил сержант Миронов, продолжая держать немецкого офицера на прицеле.