Обреченность

Всех охватывали тревожные предчувствия, многие знали на своей шкуре, что Родина может простить, но советская власть – никогда!

Читали, вздыхали и шептались. Горькая казачья судьба, страшная и неумолимая, как вражеский танк, уже надвигалась, чтобы раздавить своими стальными гусеницами.

Приближались последние дни казачьей свободы и самого казачества.

* * *

27 мая командиру 1-й дивизии полковнику Вагнеру приказали переместить своих людей в лагерь около Вайтенсфельда, и британский офицер дал ему понять, что со дня на день ожидается репатриация. На утренней заре построилась почти вся дивизия.

Полковник Вагнер объявил всем, что слагает с себя командование 1-й казачьей дивизией и отныне каждый должен самостоятельно позаботиться о своей судьбе.

Командование дивизией принял полковник Сукало.

С группой немецких офицеров полковник Константин Вагнер перешел через Альпы и вернулся в Германию.

* * *

Ранним майским утром Гельмут фон Паннвиц поднялся с постели. Вытащил из-под кровати пыльный чемодан. Достал из ящика стола коробку с наградами.

Выдача СССР ему не грозила – он был генералом вермахта и ялтинские соглашения о выдаче на него не распространялись.

Как обычно, не спеша брился, когда вдруг наверху хлопнула дверь спальни и в ванную комнату вбежала жена, непричесанная, полуодетая, растерянная.

– Что это, Гельмут?.. Ты куда-то уходишь?

Генерал вскочил с места и чуть не порезался – задрожали руки.

– Ингеборд… Я делил со своими казаками хорошее время. Теперь я должен делить с ними плохое. Может быть, я смогу помочь, взяв часть приписываемой им вины на себя. Я поеду к моим казакам. Прости…

Она помогла ему собраться. Он покрутил в руках свой наградной «Вальтер ПП». Подумал, надо ли брать с собой оружие, ведь все равно придется сдать. Но не смог пересилить себя. Оружие давало иллюзию защищенности. Он переставил предохранитель на боевой взвод, сунул оружие в кобуру.

Жена как-то вся осунулась, посерела от испуга; даже ее русые волосы, распущенные по плечам, стали как будто темнее.

Она всхлипывала.

– Почему-то я была уверена, что ты вернешься к своим казакам, – говорила она. – Что рано или поздно ты вернешься к ним.

– Я не хотел возвращаться, – отвечал Паннвиц. – Но иначе нельзя.

– Ты береги себя, Гельмут!.. Будь осторожен!.. Постарайся вернуться к нам живым!..

И он говорил ей, зная, что говорит неправду:

– Я вернусь. Я буду стараться вернуться… но ты же знаешь, я солдат, мое дело держать руки по швам и быть верным присяге. А там как получится.

Гельмут фон Паннвиц поступил так, как ему подсказывала его офицерская честь. Он вернулся в село Мюллен, где находились его казаки. Все вместе жили в здании бывшей школы.

В близлежащих селах – Хаммерль, Санфайт и Мюльцдорф – были расквартированы казаки конвоя командира корпуса и офицеры штаба.

26 мая 1945 года генерал фон Паннвиц со своим штабом и находившимися рядом казаками был арестован.

В тот же день фон Паннвица передали советской стороне в Юденбурге, где его допрашивал советский майор войск НКВД Серов-Серин-Мещеряков и титовские следователи.

Он мог бы остаться в английском плену, но отказался и добровольно предпочел быть выданным в СССР, чтобы быть вместе со своими казаками.

За несколько часов до сдачи англичанам Гельмут фон Паннвиц успел отправить одного из своих офицеров со своими личными вещами и последними словами любви к жене.

* * *

Анна Булдыгина не была казачкой. В голодные двадцатые приехала в Ростов, жила как все. Работала на фабрике, мужа посадили в тридцать пятом. Освободился перед самой войной. Вернулся с чахоткой, недолго проболел и умер. Детей не было. Во время оккупации она мыла полы в управе и ушла в отступ вместе с беженцами.

Она лихорадочно переворачивала на сковороде жареную картошку. Костенко, одетый в штатский костюм и шляпу, молча стоял в дверях, и Анна худыми жесткими лопатками через кофту чувствовала его взгляд. Она робела, руки дрожали от страха и напряжения, дрожал на затылке пучок жалких волос. Она знала этот взгляд, помнила. Точно так же смотрели те, в тридцать пятом году, перед тем как забрать мужа. Она сильно потела, и этот запах перебивал запах дешевых духов и жареной картошки. Изо всех сил она делала вид, что взгляд за спиной ничего не значит, к ней не относится, что она только торопится скорее сготовить ужин. Шипел в керосинке огонь, шкворчало подгорающее сало. Выпивший казак шатался по коридору, напевая и вскрикивая:

Вот умру я, умру – похоронят меня.
И никто не узнает, где могилка моя.
Вот умру я, умру – похоронят меня.
И никто не узнает, где могилка моя.

И когда животный смрад ее пота стал невыносим, превратившись в мутный туман страха, она обернулась и почти шепотом тягуче спросила:

– Ну-ууу?

– Где Ленка, любовница Шкуро? Как мне ее найти? Говори быстро и тихо.

– Я позову казаков. Они тебя разорвут.

Костенко распахнул пиджак, чтобы женщина увидела торчащую из-под ремня рукоятку пистолета.

Его голос был тих и вязок, как в лагере перед дракой.