Обреченные на страх

– Куда? – Я до сих пор не понимаю, как не потеряла рассудок от всего происходящего, как могла стоять, слушать, говорить.

– Да не слушайте вы ее! – громко и надрывно сказала женщина. – Видите же, ребенок болеет. Она у меня…

– Пойдем домой, мама! – Девочка снова взяла мать за руку, словно ничего и не случилось и она не произносила своего предупреждения. Хотя, скорее всего, девочка уже позабыла об этом.

Я смотрела, как они уходят, скрываются из виду – что еще оставалось делать? Жанна снова пыталась связаться со мной, теперь через больного ребенка, который, видимо, более восприимчив к таким вещам. Выходит, «не надо» – это предостережение. Но от чего меня предостерегали? Я не планировала никаких поездок, никаких командировок.

Мне стало не по себе на безмолвном кладбище, где теперь никого, кроме меня, не было. Или, наоборот, они были рядом? Просто я не могла увидеть их, как юродивая девочка. Я-то не могла, но они старались дотянуться до меня, прикоснуться, заговорить.

Волоски на руках встали дыбом. Казалось, чьи-то ледяные пальцы скользнули по коже, погладили меня по затылку. Мне стоило невероятных усилий сдержать крик, я выскочила за оградку и побежала прочь, боясь оглянуться.

Мама про день памяти старшей дочери и внучки не вспомнила. Она вообще не подозревала теперь, что когда-то была счастливой матерью и бабушкой.

Я постаралась примирить свой разум с тем, что произошло на кладбище, – мне было не впервой. Уговорила себя перешагнуть и постараться не думать об этом. Это стоило мне новой дозы успокоительных, бессонных ночей при неизменном свете ночника, иногда – алкоголя, но в итоге сцена у могилы постепенно отошла в прошлое. Тем более что больше ничего не происходило, да и ехать я никуда не собиралась.

Прошло еще полтора года. Третья моя одинокая зима осталась позади. Выпавший снег растекся ручьями и сгинул, и уже в конце марта сложно было поверить, что морозы и метели и вправду бывают на свете. Весна летела вперед и хлопотала над просыпающимся от стужи городом, наводила уют и красоту, как хорошая хозяйка. Жаркие лучи прогревали стылую землю, и первая травка торопилась пробиться на поверхность.

Дворники забросили снеговые лопаты и хрустко шаркали по асфальту растрепанными метлами. Время от времени улицы умывались дождем, который звенел и гремел по дорогам и крышам. Так яростно шуметь умеют только весенние или летние ливни. Это осенний дождь шепчет, шелестит и печалится, а весенний быстро заканчивается, проносится над городом и мчится прочь. Машины после него задорно сверкают влажными разноцветными боками, и даже лица на билбордах кажутся посвежевшими.

Каждый день по пути на работу я жадно вдыхала, вбирала в себя весеннюю суматоху. Она будила надежды, будоражила душу, обещала перемены, и я начинала верить в возможность грядущего счастья.

Раны мои затягивались, и даже маме полегчало, она выглядела лучше, хотя по-прежнему не узнавала меня. Доктор не уставал повторять, что состояние ее стабильно и она окрепла физически.

На Восьмое марта я подарила ей платье-халат из мягкой сиреневой ткани. На подоле цвели фиолетовые ирисы. Сверкали золотистые пуговки, похожие на крошечные солнышки. Мама долго разглядывала подарок, а потом улыбнулась почти забытой улыбкой.

– Цвет красивый, – сказала она. – Ирисы я люблю. Как они пахнут!

– Знаю, мамуль, – пробормотала я, стараясь не расплакаться. В прошлом году мне не разрешили навестить ее на этот праздник: ей тогда стало хуже.

В начале апреля я встретила в торговом центре Илью. Он ехал на эскалаторе вниз, а я поднималась наверх. Илья хорошо выглядел: отпустил волосы чуть длиннее, чем раньше, и это ему шло, придало лицу утонченность.

В последний раз мы виделись давно, еще на похоронах отца. Разговор вышел формальный, мне было не до общения. Но я видела, что папина безвременная смерть потрясла его. Они были близки: Илья считал папу не свекром, а почти отцом. Илья принес огромный траурный венок, и глаза у него были красные и воспаленные. Наверное, чувствовал себя виноватым, потому что избегал отца в последние месяцы, отталкивал и не оказался рядом, когда был так нужен.

Смерть близкого человека – всегда тяжкий удар, но если к горю примешивается чувство вины, то горечь утраты становится еще горше, а тяжесть еще неподъемнее.

В тот день в торговом центре мы с Ильей встретились взглядами, кивнули и улыбнулись друг другу. Оба почти одновременно сделали какое-то неловкое движение, вроде бы рванувшись навстречу один к другому. Я хотела крикнуть, чтобы он подождал меня, что я сейчас спущусь, и, по-моему, он хотел сделать то же самое.

Однако мы оба промолчали.

Движущаяся лента унесла нас в разные стороны, на разные уровни, и Илья затерялся в толпе. Жалела ли я, что мы так и не перебросились ни словом? Пожалуй, нет. Что могли мы сказать? О чем нам было разговаривать? В прошлом нас связывало слишком многое, но ни мне, ни ему не хотелось об этом вспоминать. А в дне сегодняшнем точек соприкосновения не было.