Обреченный странник

— Михайла Васильевич?! На сторону вора и изменника?! — брови графа Шувалова полезли вверх, и он даже чуть приоткрыл рот от изумления. — Не может быть, не верю!

— А вы узнайте у братца своего, за что в острог посажен купеческий сын из Тобольска Ванька Зубарев. Он вам все и объяснит, выложит.

— Какого брата вы изволите иметь в виду? — не сразу догадался Иван Иванович, но тут же сообразил, что канцлер тонко намекнул ему на Александра, что ведал Тайной канцелярией, осекся, потупился и постарался перевести разговор в другое русло. — Собственно говоря, ваша в чем тут корысть?

— Моя? Корысть? — подобострастно взмахнул руками Бестужев. — Побойтесь Бога, Иван Иванович. Мы к вам со всем сочувствием и открытой душой. Мне, как исконно русскому человеку, жаль Михайлу Васильевича. Следствие… Допросы… Обвинения… Я понимаю, в ваших силах замолвить за него словечко, и все образуется. Но он сам куда смотрел? Или не догадался сразу, что проходимец перед ним? А ведь он, вор тот, теперь из острога может и оговорить уважаемого человека. — Бестужев замолчал, поедая глазами Шувалова. Канцлер уже успел навести справки по делу Зубарева, узнал о том, что результаты проб руды, сделанные Ломоносовым, подвергнуты Берг–коллегией сомнению, сам искатель посажен в острог не столько за драку в коллегии, сколько за введение в заблуждение правительственных властей. Правда, дело можно умело повернуть иначе, списать все на незнание Зубаревым правил розыска руды, всыпать ему плетей и прогнать обратно, в затерянный меж сибирских лесов Тобольск. Но Бестужев уловил во всем том интригу, где невольно оказались замешаны лица противной ему партии и безошибочным чутьем опытного царедворца уловил собственную пользу в, казалось бы, незаметном и обыденном деле. Зубарев связан с Ломоносовым, а тот находится под прямым покровительством нынешнего фаворита, Ивана Ивановича Шувалова, — вот его козыри, которые он попридержит, а выбросит лишь в нужное время, наверняка. И тогда уж точно повергнет к своим стопам любимчика государыни.

— Пока ничего не могу вам ответить, ваше сиятельство, но обязательно все разузнаю, и, думается, событие сие не столь важно, как вы излагаете, обходя канцлера сторонкой, скороговоркой отвечал Иван Иванович.

— Очень может быть, очень, но… — важно надул щеки Бестужев, — весьма неосторожно входить в сговор с подобными людьми.

— В сговор? Какой сговор? — принял на свой счет замечание канцлера Шувалов. — Думайте, что говорите…

— Что думаю, о том и говорю, в отличие от некоторых известных мне людей, — ловко парировал Бестужев, и чуть кивнув, отвернулся от собеседника, оставив того в полной растерянности.

— Будь ты трижды неладен, — горячо выругался Иван Иванович, выходя из зала, когда уже вполне мог быть уверен, что канцлер не расслышит его слов. Каналья! Все настроение мне испортил! Нет, сейчас не время идти к государыне, надо узнать, что он там наплел, — и, набросив на плечи шубу, выбежал на крыльцо и приказал кучеру срочно свезти его в академию.

Ломоносова Иван Иванович застал в лаборатории бурно вышагивающим меж столов, заставленных пробирками, ретортами и иной нужной для опытов посудой. Он был без парика, в одной рубашке и никак не ожидал, что кто–то вдруг может без приглашения нагрянуть к нему. Да и во всей академии давно было известно, что, когда Михайла Васильевич не в духе, под руку ему лучше не попадаться, а потому никто не рисковал лишний раз сунуться в его кабинет без особого на то приглашения.

— Кого там черт принес? — громко крикнул он, даже не повернувшись на звук хлопнувшей позади него двери.

— То я буду, Михайла Васильевич, — ничуть не обидевшись на столь нелюбезную встречу, ответил Шувалов.

— Покорнейше прошу прощения, Иван Иванович, — смутился академик и густо покраснел. — Никак не ожидал, что вы самолично пожалуете. А эти все, — ткнул он здоровенным пальцем в стену, — изрядно мне надоели, поскольку давно уже биты не были. Но, не ровен час… дождутся! Сподобятся испытать гнев мой!

— Остановись, Михайла Васильевич, — слегка тронул академика за плечо Шувалов и тут же отшатнулся от резкого запаха винного перегара, шедшего от Ломоносова.

— Что? Не нравится, чем пахнет? — засмеялся Ломоносов, видя неудовольствие своего покровителя. — А травить меня несусветными измышлениями им можно?! Лучше уж вином себя отравить до смерти, чем ждать, пока их языки это сделают.

— Расскажи, что случилось, — отойдя подальше от разбушевавшегося Ломоносова, попросил Шувалов. — А то встречаю давеча великого канцлера нашего, лису великую, если по чести сказать, а он мне намекает, что ты за какого–то подлого человека заступился, который в остроге сидит. Про руды опять же толкует. Что за притча такая?

— Канцлер наш — не просто лиса, а ехидна ядовитая. Чую, его рук дело, не иначе. Нет, как они все посмели в честности моей усомниться? Как?! Кто им такое право дал?

— Давай, Михайла Васильевич, по порядку все, а то так нескоро пойму, что стряслось.