Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

В зиму ещё не верилось: мало ли было годов, когда на Покров надувало снега, а потом, глядишь, всё растаяло, растеклось и ушло по мелким степным речушкам, влилось в безымянные озерца. Так было и в тот год. Выпал снег, но по всему было видно, что это ещё не зима, — по сухости ещё не налившихся спорой осенней влагой балочных теклин, по смелости засидевшихся перелётных птиц. Но снег есть снег. Поныли порубленные стариковские кости — выпал снег, а если он выпал, надо собираться казаку по первопутку на зверя. Нет отраднее в лесу того времени, когда снег неглубок и лежит расстроченный свежими звериными следами. Тут не собака — человек понюхает и тот учует живую лапу зверя. В такое время не зевай, тогда с мясом будешь всю зиму, казак, ведь на царёво жалованье много мяса не напокупаешь у купцов. Весной, опять же, шкуры пойдут на царицынский, а не то на черкасский или воронежский торг. Там купит казак зипун новый, прихватит тихонько пороху, свинцу, а если денег много — пистолет или саблю, побалует детишек, коли есть они, сладкими марафетами. Не пропусти, казак, первопуток!

Кондратий Булавин недели три дожидал этого дня. Всю дождливую осень он не был с семьёй — бродил по Дикому полю, всё присматривал что-то. Ночевал в буераках с гулящими людьми, гутарил с калмыками, видался с атаманами терских станиц. Недель пять назад встретил в степи Голого. Тот вёл на север целую тучу беглых. Булавин насоветовал им до весны развалиться на толпы поменьше и податься на реку Хопёр, подальше от шляхов, в лес, дабы пересидеть там в земляных норах, а по весне рубить свои городки. Никита Голый увёл людей и вдруг снова объявился, уже в Трёхизбянской, у Булавинского дому. Выпятился во всю свою ростину на седле, шапка выше окошка.

— Эй! Православные! Кондрат, волк тебя заешь!

Булавин был на конюшне, лошадь досматривал. Вышел на баз.

— А! Здорово ночевал, атаман!

— Слава богу, Микита. Ты чего объявился?

— Али не рад?

— Как не порадеть доброму казаку. Ставь коня, заходи в избу, нас всё равно много.

— Да не до гостеваний сейчас, — вздохнул Голый, но спешился. Оглядел пустынный баз, освежённый первым снегом, но всё же оттянул хозяина подальше от избы. — А хороша пороша!

— Дело молви! — крепко пробасил Булавин.

— Дело не ворона: не каркнет, а скажется…

— Всяко дело толком красно, — как бы возразил Булавин и прищурился. — А у тебя ныне глаза не речисты. Молви!

— И рад бы красно молвить, да душа не велит… Ныне снег землю обелил, а на сердце мгла, Кондрат. А всё оттого, что внове нет спокою на Диком поле. Внове, слышно, заявились из Москвы гости незваные. Землю межевать прибыли. Всех нас — коренных казаков и беглых — всех в крепки бумаги пропишут, станут по головам считать, что горские князья баранов.

— Откуда вести?

— Из Воронежу с верфей человек бежал, он и сказывал, что-де прибыл на Воронеж зело большой боярин, едва не самому Апраксину ровня будет, ему-де, боярину, царь велику силу дал. Ему-де и беглых с Дону отпрядать велено.

— Нету такой силы! Нету, Микита! А где тот человек с верфей?

— Ушёл с Рябым на битюгские земли. Рябой скалился, что на тех землях превелико пашеничка родится, пошёл молотить… — Голый спрятал в прищуре смех, кивнул на снег: — Самое время молотить!

— Дурак твой Рябой. Встренешь где — дай оплеуху, понеже ныне донскому казаку не разбоем сердце тешить надобно, не по буеракам преть, а в большом поле копниться, на то година, чую, страшная грядёт…

Никита Голый задумчиво гладил тёплую морду коня. Слова Булавина поостудили его, но было видно, что те мысли, с которыми он прискакал, ещё не покинули казацкую голову. Он поцапал бороду — засветилась она серебром. Решился:

— А я мнил, что присоветуешь всем ближним станицам выйти на другого зверя по первопутку-то… — Голый вперил в Булавина угольно-чёрные глазищи.

— Негоже, Микита. Широки твои плечи, костисты, токмо ныне силу надобно в ином месте искать — повыше чуток… Наш первопуток ещё не лёг: мало следов звериных.

— А по мне и совсем бы их не было! Мы с казаками головами сошлись и прикинули: коль ныне ударить по Воронежу — пустить в небо все их корабельные верфи, всех Апраксиных, да Колычевых, да иных московских прибыльщиков и дьяков порубать — не станет у большого медведя берлоги. Распылим мы тем налётом мосточек из Москвы в Азов. Вот чего мы сдумали…

— Сдумали! — сорвался Булавин, но осёкся, увидев, что вышла из избы жена брата Ивана, раздышал кипяток, буркнул: — Давно мой батько говаривал: мёртвому — вечная память, дураку — со святыми упокой… Пошли в избу вечерять! Эй, Микишка!

Из избы пулей вылетел сын, окинул баз по-зверьковому, быстроглядно, и всё понял. Кинулся в одном лапте по снегу, посвечивая розовой пяткой, выхватил у Голого повод и повёл коня в конюшню.

— Охолонись, Микита, — Булавин двинул ручищей по спине Голого, повёл в избу. — У тебя глаза во лбу — по ложке, а не видят ни крошки! Гляди!

Булавин выставил указательный палец и двинул им Голого в поддых.

— Чего ты меня, как девку красную, бодаешь?