Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

— А что мне не спать! Я шишей не боюсь: у меня ни денег, ни золота. Бог с ним со всем!

За всю поездку от Москвы до Воронежа ни разу так не завидовал Горчаков своему подьячему, его спокойствию, как сейчас. Поза подьячего, его бесстрастная, дугой выгнутая под тулупом спина — всё вызывало сейчас зависть и раздраженье. «Дрыхни, грязная ворона. Сквозник вонючий!».

Лошади вдруг резко кинулись в сторону. Сухо, по-зимнему, затрещали кусты олешника. Сани торкнулись о какой-то пень, наклонились. Заскрипела упряжь. Треснула оглобля коренного.

— Сто-о-о-ой! — вдруг все звуки покрыл утробный воинственный крик.

Горчаков, сбитый толчком к самым головашкам саней, понял, что он остался в них один, поднялся на колени, путаясь в полах тулупа, и увидел чьи-то голые чёрные руки, ухватившие лошадей под уздцы. Подьячий Игнат Курочкин копошился в снегу. Ямщик в немом ужасе держал за грудки какого-то небольшого, но страшного мужика с дубиной в руке. Оба топтались в снегу, вминая в него свалившиеся шапки.

— Чего велишь, Рябой?

— Решай их скоропоспешно! — рявкнул кто-то с другой стороны саней.

Горчаков повернулся, увидел занесённую дубину, свеже-жёлтую, но уже в тёмных подтёках крови.

— А-а-а-а-и-и!.. — в ужасе пискнул он, вбирая голову в плечи и унося в себя, в свою память, заросшее рыжей бородой лицо разбойника, жёлтый оскал зубов.

Горчаков упал на землю, слышал, как хрустит кругом снег под ногами разбойников, вжимался в свою шубу, шептал, путаясь, молитвы, и глубокое раскаяние готово было вырваться из него вместе с проклятиями всем, кто послал его сюда, под Дикое поле, кто сидит сейчас в Москве у тёплых печек и ждёт купленных земель, денег, новостей…

Кто-то схватил его за воротник шубы, швырнул в сторону, кто-то раскатывал его ногами, как ежа, стараясь распеленать.

«Я ещё живу…» — успел подумать Горчаков, поднимая в сознании обрывки молитвы, как куски последнего щита, но в этот миг яркая молния, брызнувшая в глазах, кривым суком пронзила всё его тело…

10

Терентий Ременников собрался по первопутку за сеном на дальние покосы. Так уж повелось, что до больших заносов сено привозили поближе к своим базам. Снег неглубок, дорога лёгкая, перевезёт казак сено, а потом и спит до весны или гуляет по Дикому полю. Навестит с десяток городков, друзей проведает, перетолкуют дела на лето, узнают, что слышно в дальних и ближних землях. Зимой спокойно: ни татарва, ни другие иноплеменцы не налетят — не рискуют идти по зимней бескормице, потому зимой казацкие сабли не в головах стоят, а на стенке висят.

Вместе с Ременниковым в один обоз подрядилось ещё человек пять — тех, что косили поблизости. Поехал и Окунь со Шкворнем. У Шкворня раза два отымали на кругу атаманскую насеку в пользу то Абакумова, то Ременникова, но старый казак не брал, говоря, что Шкворень, пока нет Булавина, вполне сойдёт за атамана. После круга Шкворень с неделю ходил шёлковый, а потом снова нос задирал, и казаки вновь грозили ему кругом, а то и арапником.

— Духу в тебе атаманского мало, — говорил Шкворню Ременников. — Пороху ты нюхал мало, в хороших рубках не бывал, да и в бурлаках засиделся.

— Истинно! Жениться тебе, Шкворень, надобно, — поддержал Ременникова Беляков, недавно записанный на кругу в казаки.

— Жениться! — ухмыльнулся Шкворень. — Это дело не казацкое!

— Людское то дело, Шкворень, — увещевал Беляков рассудительно. — Хорошее это дело. Недаром говорится: добрая жена да жирные щи, так другого добра и не ищи.

— Это у вас, у мужиков, так-то! — огрызнулся Шкворень, кольнув Белякова его недавним приездом на Дикое поле.

— Как так?

— А всё жена да жена! А у казака одна жена — востра сабля! — Шкворень выхватил саблю, полыхнул ею в воздухе, свистнул и снова кинул в ножны, скривясь телом.

— Так уж и сабля! — не сдавался Беляков.

— А то как же! Деды жили так-то, а как жили — ого!

— Да полно тебе, Шкворень, разум темнить! Ежели бы старые казаки жили с саблей, то весь бы род казацкий перевёлся!

— Истинно! — вмешался Антип Русинов. Он сидел в передних санях и правил всем поездом из одиннадцати подвод.

— А ты сиди там, мужик!

— Да я сижу, только вестимо, что из репки не вырежешь девки, хоть и саблей.

Русинова поддержал Ременников:

— Да и девка та, что из репки, казака тебе, Шкворень, не родит.

Помолчали. Наконец Окунь запальчиво сказал:

— Был бы я войсковой атаман, я бы всех беглых, кто без девок на Дон бежит, гнал бы назад, нечего, мол, тут делать!

— Как гнал бы назад? А завод Ермака?

— Только что завод…

Беляков подъехал к Ременникову.

— У тебя много ныне сенов? — он хотел прикупить, поскольку взял кой-какую скотину у Булавина.

— Как не много, да у зимы брюхо поповское — всё уйдёт. А тебе что?

Беляков не успел ответить: Окунь, выметнувшись вперёд на своей рыжей лошади, свистнул в четыре пальца. Лошадь под ним беспокойно закрутилась на месте.

— Скачут! — и указал на чужих всадников впереди.

— Это кто ещё? — насупился Ременников.

— С изюмской стороны, — промолвил Шкворень. Он сжал губы, поглаживая рукоятку сабли.

— Нет, кажись, казачья ухватка, — определил глазастый Окунь.