Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

— Вот и попадись такому, — кивнул Булавин вместо ответа, — он тебя, как баба дикого гуся, станет резать с утра до ночи.

— Хоть бы на своих учился, вон у них шеи-то какие! — повысил голос Рябой, кровяным белком поводя на Шереметева и офицеров.

— Он и на нашем брате руку набьёт, — прогудел Булавин.

Рябой посмотрел на озабоченное лицо Булавина, на шрам на щеке. Согласился:

— Ныне время такое, атаман. Ты про что думу держишь?

Булавин вышел из толпы, надел шапку.

— Вот оно, дело-то, Иван… — он кивнул в сторону пня. — Так нельзя-а-а… Их тут всего шшапотка была, а бояры вон сколь полков прислали. Они наших казаков ждали, да разве Максимов пришлёт!

— Иуда наш войсковой атаман! Попадись он мне, я бы его… — Рябой схватился за рукоять сабли, торчавшую в раскиде шубы. — …до седла бы развалил!

У ворот города уже ставили караул. Рябой почуял, что это не к добру, и пронзительно свистнул. Местах в семи отозвались ему таким же свистом. Вскоре у ворот скопилась его вольница, напёрла, надавила — смела стражу солдат, охотно отбежавших в сторону.

— Пойдём к нам! Во-он наш стан! — показал Рябой.

— Меня ждут. Ехать надо.

— А лошадь? Возьми у меня!

— Лошадь тут, поблизку, в слободе, — Булавин поправил шапку, посмотрел на дорогую шубу Рябого, на его людей — кое-кого он узнал, да и они помнили Булавина по ночёвке в степи — и сказал: — Весной да летом можно и распокрывши казаковать, а вот к зиме всем вам по ладному зипуну надобно будет!

Он подмигнул и заторопился к слободе. Прошёл дюжину шагов, оглянулся на оглушительный свист и увидел: машут ему шапками.

— Кондрат! В степу Вокунь рыщет. Видал его. Гутарил, будто с Бахмута твой беглый ушёл куда-то к Шульгину колодцу! Чего? Не был ещё? Прощай! А коль Сеньку Драного увидишь, скажи, что я богат ныне, зараз долг отдам!

Из ворот города выплеснула небольшая толпа пеших. Закачались стрелецкие шапки, засинели приталенные кафтаны. Булавин приостановился, увидав и солдатские треуголки.

— Братцы! Казаки! Люди добрые да православные! Возьмите нас с собой! — взмолились они, оглядываясь на ворота. — Нету житья!

Подбежали и все скопом кинулись в ноги Рябому. Рябой стоял в своей дорогой шубе, распаренный, величественный, в дорогой собольей шапке с белой проседью-звездой. Горчаковской шапке.

— Да как же мы вас возьмём с собой, коли вы нам не пара? — подмигивал он своей вольнице. — Мы смотрим в небо, а вы — в земь! Кто с нами — тот в небо смотрит. Казак — сокол!

Стрельцы хоть и поутратили свою стать в ссылке, но шевельнулась в них гордость былая. Поднялись, оббивая грязь с колен.

— Да возьми ты их, Иван! На Дону места хватит!

— Нет! У меня прогон со своими в верховые станицы лёг, к атаману Хохлачу. Голый меня туда посылает!

— А где он?

— А тут, недалече! Супротив Балдинского острова стоит. Опоздал в Астрахань-то, вот и встал тоску поразмыкать! Пусть они к нему идут! Тут версты две с гаком! — кричал Рябой издали.

«Ах, молодец Голый! Молодец Микита!» — думал Булавин, направляя коня на запад, куда он ездил уже третий день подряд.

14

Верстах в двенадцати от Астрахани Булавин ждал оговорённой через посыльных встречи с терскими казаками, но они не приехали и на третий день. Засветло Булавин погнал коня назад, за Астрахань, где напротив Балдинского острова раскинул стан Микита Голый. «Астрахань пала — терчане передумали», — решил Булавин.

Близ Астрахани в пустынной степи встретились два всадника — выплыли из вечернего тумана, как из воды. Вспомнилось, что не так давно, только в другом месте, на Дону была такая встреча, кончившаяся мирно. А что сейчас?

— Эге-гей! — окликнул Булавин.

В ответ, как и в прошлый раз, — ни звука, лишь послышалось, как лязгнула чья-то сабля, а может, показалось… Это снова были калмыки — видно стало по кривой посадке, — однако на этот раз всадники не разъехались на обе стороны, как бы обжимая встречного, да и бег их лошадей был торопливый, целеустремлённый. Вот уже они были совсем рядом. С сёдел свешивались толстые, деловые верёвки, совсем не похожие на арканочные.

«Эти по делу торопятся…» — с облегчением решил Булавин и, поравнявшись, приподнял над головой трухменку.

Встречные не подняли рук, но один из них повернул голову и будто кивнул в ответ.

Не раз приходилось замечать, что волнение седока передаётся лошади. Поволновавшись сам, Булавин взвинтил и лошадь. Она и дальше беспричинно дёргалась, сбивала шаг и вскоре так уморилась, что к стану Рябого еле приплелась.

Волга открылась с высокого правого берега широко и неожиданно светло. Среди чёрной весенней земли, среди сумерок, она вылавливала весь свет, что ещё сочился из потухающего неба, и поблёскивала лёгкой волной, и играла вся в длинных прохватах прибрежных теней. Горели костры. От камышовых отмелей стреляли.