Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

Только на третьем часу после заката, в непроглядную темень, притащились из степи два калмыка — те самые, что повстречались Булавину. Они, оказалось, ездили в Облив и привезли вьючным способом два бочонка вина. Вольница Голого, пока их не было, обещала изрубить ленивых калмыков за мучительные минуты ожидания выпивки и еды, к которой никто не смел прикоснуться. Когда же появились наконец калмыки, то радость была так велика, что все клятвы были тотчас забыты, а самих посыльных едва не сняли с сёдел вместе с бочонками вина. Да и потом трепали их по спинам, по шапкам, а калмыки понуро ходили вокруг своих лошадёнок, качали головами, промывая натёртые до крови бока животных. Однако общее веселье захватило и калмыков. Они посматривали в освещённый круг, где на попонах, на сухом камыше и просто на земле устраивалась сотня Голого.

— Поздненько вечеряете, — заметил Булавин.

— Да вот вина заждались.

Из огромного глиняного котла выворотили разрубленного на четыре части сайгака, выкатили из золы, из-под дрожащего угольного жара облепленных глиной диких уток, несколько дроф, повытаскивали из сумок свои припасы, запаслись глиняными черепками, ложками, нарезали саблями чёрствый хлеб. Под нетерпеливый гогот забили в землю четыре деревянных обломка, поставили на них первый бочонок и, затаив дыханье, вывернули тычку. Хлынула сверкающая сталью зеленовато-прозрачная масса прямо в подставленное деревянное ведро.

— Стойтя! Вядро рыбой пахнить!

— Нехай!

Черпать из ведра и разливать вино пошёл сам Голый, чтобы не возникло драки. Он отослал первый ковш Булавину, отпробовал сам, а потом честно расчёрпывал и, пока не опорожнил весь бочонок, не отошёл. Потом он лежал вместе с Булавиным на попоне, вместе с ним ел мясо, тыча его в соль. Без него открыли второй бочонок — и отмякли закоржавевшие души, заговорили враз, душевно и широко. Кое-где всплёскивали песни, но не выживали пока в сплошном гомоне сотни глоток.

— Весело живёте, — заметил Булавин.

— Гуляем, атаман…

— Скоро у тебя мужики к воле навадились, — и, видя, что Голый не отвечает, спросил: — Чего делать надумал?

— На зиму надобно куда-то приколыхаться, а не то… С Бахмута, кажись, многие беглые съехали, курени пусты, не пойти ли туда? — Теперь Булавин не ответил, и Голый продолжал: — Курени найдём, скота прикупим, до поры-то надо перебиться.

— Не уживётся такая орава на Бахмуте. Смута найдёт.

— А чего ты сдумал?

— Лучше вам пристать к новым городкам, а не то — коль желанье есть — свой городок срубить, подальше от тракту царёва.

— Нет. Нам только до весны, а до весны мы и в пустых деревнях проживём, их много ныне в позапольной Руси. Все домы стоят пусты, как колокола навроде. Эй! Олексей! — крикнул Голый. — Ты от Кошаева сбег?

— От него.

— Сколько у него хрестьян в нетях?

— Сколько голов — не ведаю, а сто шестьдесят дворов запустело.

— О! Слышал? — повернулся Голый. — Есть нам крыши, за две недели до них дойдём.

— А весной? — спросил Булавин.

Голый грыз кость сайгака, высасывал жаркую жирную прянь разваренной лопатки.

— А на весну? А в Астрахань подадимся. Весело там ныне, слыхал, поди?

— Я-то слыхал, а ты чего прознал про Астрахань и откуда?

Голый приподнялся на локте, но продолжал глодать кость и косить глазом, выглядывая кого-то в расползшейся вольнице. Не отыскал. Крикнул:

— Эй! Где там Лоханка?

— Тут я, атаман.

— Иди сюда!

Лоханка повозился у бочонка, поспорил с кем-то. Он забрал с собой большую ендову вина и навис над Голым кислой громадой пропахшего полынью и потом зипуна.

— Расскажи, Лоханка, моему атаману бахмутскому про нынешнее житьё в Астрахани! Чего косишься?

— Да мы с ним знакомы: он мне шапку разрубил, — расплылся в улыбке астраханец.

— Он те и башку разрубит на четыре части одним ударом! Говори нам про Астрахань, про то, как вы там бунт учинили!

— Так как учинили? В нашем застепном углу тот огонь шибко приживчив. А как учинилось всё — кто ж его ведает, — Лоханка посмотрел в темноту степи, отпил из ендовы. Подумал.

— Ты гутарил, будто из Москвы кто-то приходил, — напомнил Голый.