Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

В низине побулькивал ручей, окрепший после первых весенних дождей. Там у самой воды выметнулся сквозь обожжённую летним суховеем траву редкий подсад — последний корм минувшего года. Стреноженные лошади тяжело прыгали, отыскивая эту траву по запаху, держались кучно, поближе к людям. Пока всё было спокойно в степи. У костра тоже почему-то вдруг притихли. Прилёг несвязный говор в стороне, и вот уж кто-то попробовал затянуть песню:

Как на Волге-реке да на Камышенке…

Голосишка был неважный, и тогда заново начал другой, сильный, Булавину показалось, голос Лоханки:

Как на Волге-реке да на Камышенке,
Казаки живут, братцы, люди вольные,
Все донские гребенские, со яицкими.
У казаков был, братцы, атаманушка,
Ермаком звали Тимофеичем.
Не злата труба, братцы, вострубила,
Не звонка ли, не громка ли речь возговорила.
То возговорил, братцы, Ермак Тимофеевич:
«Уж вы думайте, казаки, попридумайте!
Как проходит у нас лето тёплое,
Настаёт, братцы, зима холодная.
Ещё где нам, братцы, зимовать будет?
Нам на Волге жить — всё ворами слыть,
На Яик идти — переход велик,
На Казань идти — грозен царь стоит,
Грозен царь стоит, братцы, немилостивый.
Он послал на нас рать великую,
Рать великую — в сорок тысячей!
Так пойдёмте ж да возьмём Сибирь!»

У костра стало совсем тихо. Вдоль по ручью тяжело прыгали стреноженные лошади. Булавин пошёл туда и вскоре услышал ржанье: аргамак узнал его.

— Сенька-а! — прокричал кто-то у потухающего костра. — Вино пролито!

А совсем рядом разгорался серьёзный разговор двух отошедших в сторону:

— Повинись!

— Я не подымал!

— Кашевар видел — ты подымал копейку!

— Не я!

— Повинись!

— Не я!

Двое отошли, накаляя страсти.

Булавин дошёл до своей лошади, поискав её на голодном весеннем уволье, но прежде чем распознал её в темноте, она сама учуяла хозяина и радостно ткнулась ему в шею мягкими, как пена, губами.

— Ты мне не побратим, ты — высмердок! — доносилось слабее.

— А ты бойся злого навета!

— Повинись!

— Не я!

— Чтобы тебе всю жизнь в тяглых ходить!

— А тебе, неверующий Фома, всю жизнь под боярской рукой костохватом быть!

Булавин гладил лошадь и чувствовал ладонью хрящи её тугих тонкостриженых ушей — животное прислушивалось к людскому спору из-за утерянной копейки. То была их жизнь…

— Караульных наверхи! — разнёсся под берегом голос Никиты Голого.

Костры попритухли. Вокруг валялись на сёдлах и попонах бездомные люди — вольница атамана Голого. Он нашёл их в степи, отринул этих разноземельных от тупого разбоя, что вершили они живота своего ради, вложил им в головы своё слово и привёл под Астрахань. Ничего, что ныне опоздали, ещё всё впереди. Будет у них и одежда, и оружие, и кони, и эта несчастная, ныне надобная им копейка, только всё надо обдумать…

«Думай, Кондрат, да не продумайся…» — засверлила ему мозг тяжёлая мысль.

— Ну, гуляй! — сказал он лошади. — Завтра — к Некрасову!

15

От Астрахани до Чёрного Яра Булавин ехал, придерживаясь берега Волги, от Чёрного Яра повернул резко на запад, держа лошадиные ноздри к Есауловской. После многонедельного мытарства по степям — от Запорожья до Астрахани через Терек — надо было по раннему уговору встретиться с Некрасовым. Было что рассказать. Не терпелось поделиться тем, что передумано, да и давно не сиживал с ним до петухов, давно песен не певал, а ведь любил когда-то. После азовского похода неделю в Черкасском городе гуляли. Помнится, Некрасов всех удивил: купил у какого-то монаха «грамматику» и принялся учить. Но что ему, Игнату, он все буквы к тому времени знал!

Так и домой ехали: Булавин песни пел, Некрасов читал в седле, хороня книжку от ветра. «Толковый казак…» — с гордостью за друга не раз думал Булавин. Теперь ему не терпелось добраться до Есауловской, испить с дороги медный ковш колодезной воды: пить у друга воду — слаще мёду…