Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

— К чему? Да вот быль одна на ум пала… Приехали как-то раз от Грозного царя к Ермаку посыльные, вот этакой же легковой станицей, дабы беглых вернуть на Русь. А Ермак-то Тимофеевич принял их честно, как мы этих, и спать тако же уложил, а потом и спрашивает своих казаков: а что, тиханушки, станем делать с волками, ведь они по наш табун пришли? А тиханушки: побить их надобно! Так и сделали. С той поры сколько годов волки больше не захаживали…

Максимов протянул руку, нащупал кушак на кафтане Зернщикова, ухватился за него, ощущая мослатым кулаком мякоть живота, и притянул ближайшего старшину к себе.

— Ты, Илья, головастый казак, токмо ныне и ты не дело гутаришь. Ныне волки не прибежные и не пробежные. Ныне они всё Дикое поле обложили. Десяток убьёшь — тыща набежит на кровь.

— А ты не кровяни свой курень.

— Я не стану кровянить и вам, старшинам, не дам!

— Да мне ли кровянить… — буркнул Зернщиков.

— Тогда гутарь, чего сдумал?

— Для того дела не курень атаманов — степь широкая есть да лихие атаманы станичные…

— Ну?

— Спроси их, как спрашивал Ермак, чего-де нам делать с волками? Они тя не заставят ждать!

— Энти? Навроде Булавина? Энти убьют! А царь с меня спрос иметь станет.

— Не будет спроса! А будет — ответ есть!

— Какой?

— А тот, что давал ещё Грозный царь туркам. Он как-то отписал некрещёным, когда те испросили его ответу за порубленных слуг своих да за разные разности, а Иван-то Грозный возьми да и отпиши: где нет лихих людей? А паче на Диком поле! Скажешь царю, что-де тебе глазом всего поля не окинуть.

— Ну?

— А больше и нукать нечего. Надобно идти письма писать лихим атаманам.

— А князь?

— А князя отправим с богом по Дону. Старшин дадим — всё честь честью, а за остальное мы не в ответе… Пусти!

Зернщиков отодрал руку Максимова от своего кушака и крепко хлопнул того по плечу.

— Пойдём ко мне, а наутрее есаулы поскачут по станицам.

— Ой, Илья, наживёшь с тобой греха великого! — вздохнул Максимов сокрушённо и послушно побрёл за Зернщиковым.

6

«Дражайший друзяк мой Кондратий сын Офонасьев, многократно о господе здравствуй! К тебе пишу я, чего допреж не делывал, а ныне надобно. Ныне идет на все ваши городки князь Юрья Долгорукой да старшины наши, ему приданные Максимовым атаманом — Обросим Савельев, Ефремка Петров, Никита Алексеев, Ивашка Иванов да Гришка Матвеев. Не по воле идут — напосыланы, дабы городки новорублены вывесть, а беглых людей, которые там есть и которые у вас, природных казаков, обретаются и по дворам приняты, всех на Русь выслать, да вас, казаков вольных, как и нас, старшин войсковых, по почтовому тракту расселить и к почтовым лошадям приставить навечно. Истинно то есть злочумие немецко, понеже христианину такое и в голову бы не пало. Зане пишу тебе, Кондратий Офонасьевич, что надобно без промешки дела делать, дабы боронить твердо волю всей реки великой. Каку думу сдумашь — то мне неведомо, токмо памятуя наши прежние дружбы с тобой, говорю истинно: коли повелишь казакам своим доблестно и твердо алкающего волка пугнуть, то спадет пелена с пресветлых царевых глаз, отыдет от них немецко колдовство, в коем государь пребывает, и вернет он волю Дону Тихому, а тиханушкам-казакам — любовь свою. Про князя Долгорукого отписал тебе подлинную ведомость, ты же грамотку сию немедля огню предай, а от кого она — сам ведаешь…»

Цапля прочёл письмо Зернщикова и подал Булавину. Атаман свернул его по старой греко-христианской манере — в трубочку, подошёл к гонцам. У самого крыльца, так и не слезая с лошади, сидел молодой здоровяк. Булавин сразу узнал в нём того казака, что не хотел пускать к Максимову в дом. Казачина ещё больше раздался в плечах, усы загустели, но лицо всё ещё оставалось юным, даже сейчас, после утомительной дороги.

— Ты, что ли, прискакал?

— Я, — приосанился казак.

— Вот тебе полтина, — Булавин достал деньги и подал казаку. — Поди в кабак, а наутрее скачи в свой Черкасск, да скажи там Зернщикову и самому войсковому, что-де Булавину в советчиках нужды нет. Сам, мол, знает, чего делать. Ну, иди!

— Письмо…

— Сожгу письмо, не пасись измены!

Булавин тут же достал кресало с кремнём, высек огонь и поджёг свиток письма. Молодой казак медленно развернул лошадь, так же медленно пустил её к майдану и только после того, как письмо догорело в руке Булавина, он перестал оглядываться и хлестнул лошадь.

«Большую опаску имеют… Письмо, а толком — ни слова…»

Он целый день проходил расстроенным. Всё ему казалось, что хотят его обмануть, затянуть на гибельное дело, а про помощь не рассловоохотились…

Ввечеру постучался Цапля:

— Кондратий Офонасьевич! В ворота беглые колотятся!

— Чего им? — громыхнул Булавин из тьмы куреня.

— Вестимо чего: есть-пить да крышу просят.

— Бахмут — не земля обетованная, а я не Христос: всех мне не накормить!

— Сказывают, будто бы они от Долгорукого утекли…

— Анчуткин ррог! Чего мямлишь? Пустить их!