Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

— А моё получил?

— Получил.

— А Максимов чего?

— Я у тебя хочу вызнать, чего он. Письмо ласковое, куда и обида девалась, как навроде сватов ко мне засылать вознамерен.

— Дела-то, сам, поди, ведаешь, каковы… — вздохнул Зернщиков. — Ныне нам не до раздору. Идём к нему, раз звал!

— Нет, не пойду. Отринуло меня от его дому.

— Ну что ты аки турок упрямый? Ну? — однако видя, что Булавин не согласится, предложил: — Ладно, утром позову его.

— Наутрее я выеду назад. Досуг мне сидеть тут, когда в степи… — он не договорил, и Зернщиков пошёл за войсковым.

Максимов собирался, как по набату. Он пришёл вслед за Зернщиковым, безошибочно отворив дверь в летний придел, где горела разъединственная сальная свеча. У порога настороженно поправил накинутый на плечи дорогой кафтан поверх ночной рубахи. Подошёл к Булавину, протянул руку.

— Здоров живёшь, Кондратей Офонасьевич!

— Слава богу… — прогудел Булавин.

— Не попомни зла, Кондратей Офонасьевич, ныне река наша в великой нужде пребывает, до раздору ли нам, казакам!

— Оно так, Лукьян… Я письмо получил. Звал почто?

— Ты уж так зараз и спрашиваешь…

— Мне недосуг. Наутрее выезжаю на Бахмут. Чего звал?

Максимов наморщил костлявый лоб, покусал губу. Тёмной сухой рукой, выпроставшейся из-под кафтана, подвинул к Зернщикову свечу.

— Илья! Принёс бы пива, да шшуку вялену, что ли.

Зернщиков помял бороду, понял, что важное слово будет сказано без него, и вышел, оставив дверь приотворённой. Максимов встал и сердито захлопнул дверь.

— Кондратей Офонасьевич! Ежели дам тебе войску полка два, побьёшь москалей?

— Побить-то не шутка…

Булавин пока молчал об убийстве Долгорукого.

— И с богом! Вот тебе моя рука! Я с тобой, Кондрат! Ежели мы не пугнём его, не будет нам спасу. А пугнём скоро улетит. Сейчас осень. На носу сыпуга снежна, до весны им не выйти на нас, а на весну, бог даст, Карла пойдёт на Русь, тут уж царю Петру не до нашей реки… — Он прислушался и заговорил тише: — А коли надумают силу послать, я со своим войском не оставлю тебя. Чего смотришь на меня? С седла сорвался?

— Пойдём-ка, Лукьян Васильевич, на волю… — Булавин поднялся с лавки, тяжело направился к двери, разминая ещё не отошедшие за дальнюю дорогу ноги.

На базу была кромешная тьма. Ни конюшни, ни тополя — ничего не видно.

— Ох, как звяздо на небе! Ох, звяздо-о-о… — проговорил Максимов беззаботно.

Булавин встретил его грудью в трёх шагах от крыльца.

— Внимай, Лукьян Васильевич: попусту кровь христианскую я проливать не стану! — прогудел Максимову снизу в подбородок.

— За волю Тихого Дона — не попусту!

Булавин обдумал ответ войскового атамана.

— То дело нелёгкое — за волю реки подняться.

— Никто не говорит…

— Ты вспоможенье обещаешь, а почто сам не ведёшь войско?

— Сам-то? А коли сам поведу — станет ясно, что весь Дон поднялся. Царь силу велику пошлёт. А коли ты пугнёшь волка забежного, потрудишь руки чуток — дело миром кончится.

— А если не кончится? Если полки царёвы пойдут?

— Тогда я выступлю!

— Клянись!

— Клянусь тебе, Кондрат!

Булавин на миг застыл, будто прислушивался, будто прослушивал последний звук Максимова голоса, потом резко наклонился и выдрал прямо с дёрном горсть земли.

— Прикуси земь! — протянул он войсковому атаману пахучую дернину.

Максимов некоторое время, казалось, колебался, приносить ли эту страшную казацкую клятву. Но вот он нащупал руку Булавина и по-лошадиному, прямо с его ладони, откусил кусок земли.

— Поклянись и ты, Кондрат!

— Клянусь!

Булавин прикусил землю.

— Зернщикову не говори покуда, — попросил Максимов, направляясь обратно в придел, и уже на пороге, в открытой двери, громко сказал, увидев хозяина: — А мы до ветру ходили. Ох, звяздо ныне! Ох, звяздо! К холодам, должно.

— Да уж к этому идёт, Лукьян Васильевич, — ответил Зернщиков, расставляя по шаткому столу деревянные братины под пиво. У него хватило ума сделать вид, что не заметил хитрости.

— Илья! — вдруг весело забасил Булавин. — Принеси-ко по кубку вина крепкого. Чего глядишь? Неси!

Зернщиков принёс вина, поставил перед каждым по серебряному кубку. Булавин облапил кубок левой рукой, топорща указательный палец, прищурил один глаз в ухмылке и вдруг вскинул голову, опалил обоих неистовым взглядом.

— Войсковой атаман! И ты, войсковой старшина! Слухайте сюда! — он выждал паузу. — Я прискакал, к вам с великой вестью, желанной для вас, как и для всего Дону Тихого. Слухайте! На девятый день октября, в ночи, убит князь Юрья Долгорукой!

Булавин медленно выпил вино. Поставил кубок на стол. Он видел, как задрожало вино в кубке Максимова.

— Чего одубели? Али вести не рады? Всё сделано, как уговаривались, теперь посидите, подумайте, а мне спасибо, Илья, за хлеб-соль! — к войску пора! — Булавин поднялся в полной тишине и уже с порога напомнил: Я буду ждать вас в верховых городках на вспоможенье. Помни, Лукьян Васильевич, клятву нашу! Без вас мне бояр не одолеть.

14