Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

«Великому государю Петру Алексеевичу холопи твои донския атаманы и козаки и все Войско Донское челом бьют. В нынешнем в. г. 1707-м году по именному твоему в. г. указу велено ехать в козачьи наши холопей твоих городки полковнику князю Юрью Володимеровичу Долгорукову, для сыску новопришлых с 203-го году в те наши городки с Руси всяких чинов людей. О том же и к нам холопем твоим из военного походу из Люблина твоя в. г. грамота на Дон в Черкасской прислана. И по тому твоему в. г. указу и по грамоте мы холопи твои Войском Донским выбрав от себя из Войска знатных старшин Абросима Савельева, Ехрема Петрова, Микиту Алексеева, Ивана Иванова, Григорья Матвеева с товарищи, — и придав ему князю Юрью Володимеровичу тех старшин с войсковыми своими послушными письмы из Черкасского в верховыя казачьи городки отпустили. И ехол он князь Юрья Володимерович и при нем будучие афицеры и вышепомянутыя наши холопей твоих старшины рекою Северским Донцом по казачьим нашим холопей твоих городкам, розыск чинили по твоему в. г. указу совершенно. И как приехоли на речку Айдар в Шульгинской городок, и в том городке заначевали октября против 9-го числа, и в той в. г. ночи умысля своими злыми умысла проклятый вор и оогоотступник Трехызбянского городка Кондрашка Булавин, прибрав к себе токих же воров и изменников и богоотступников розных городков Козаков Ново-Айдарского городка Ивашку Лоскута да Филатку Микифорова, Гришку Банникова и иных многих гулящих русских людей человек с 200 со излишным, и в той ночи тайно пришод воровски в том городке разбоем разбили и ево князя Юрья Володимеровича и при нем будучих афицеров и салдат до смерти побили…»

Максимов сам понимал в грамоте немного и потому, диктуя, то и дело заглядывал на лист бумаги, зависая над плечом писаря войскового.

— А ты, я смотрю, ничем не хуже украинского войскового писаря, что у Ивана Степаныча Мазепы.

— Не-е! Левонтий Васильевич — наикращий в мире писарь. У него и буква и слог что по маслу катятся, а как станет…

Ладно, пиши дале! На то он и Кочубей, что у него всё по маслу катится! Пиши дале:

«…И мы, холопи твои…»

Верноподданническое письмо писалось от утра до обедни и после обедни до сумерек на полутора десятках листов, но так и не было закончено. Ефрем Петров, требовавший немедленной отправки войска против Булавина, грозил Максимову жалобой царю за промедленье. Войсковой атаман, оставив письмо, отослал всех по домам, заперся в горнице и сутки боролся со своими сомнениями, страхами, с сотнями безответных вопросов, сводившихся к одному неразрешимо трудному: как быть?

И вот теперь все дела, всё многотрудье Войска Донского — делёж царёвой казны по станицам, пересчёт казаков, снабженье их свинцом, порохом, сукном, досмотр за нарушеньем рыбных ловель, разбор драк, споров и сотни других дел, над которыми задумывался войсковой атаман со своей старшиной до убийства Булавиным Долгорукого — всё показалось сейчас ничтожно малым, суетносмешным перед наступившей вдруг суровой порой в жизни Дона. Так как же быть? Что делать? Желанье проучить Москву было всеобщим, а вот свершилось — ударил гром, никто не мог раньше предугадать силы его, его опасности. Во весь рост поднялся устрашающий призрак смерти.

В горницу поколотилась жена, но он не пустил её, более того — прикрикнул, но голос его сорвался, как у спугнутого петуха. Да, не оказалось в Лукьяне Васильевиче крепости духа. Он и сам не узнавал себя. Он ли это, некогда лихой казак? И он, и не он… Что сломило его? Когда успело выветрить широкую казацкую душу и каким ветром? Уж не за эти ли дорогие ковры и сабли в золоте, не за горы ли золочёного серебра, за кованые сундуки добра стал он, донской казак, смотреть в рот более сильным людям? А этот страх — неужели страх смерти? А может, это другой страх — страх расстаться с этим скарбом, с этим ублажающим душу повиновеньем казаков и атаманов, а может, вместе всё это опутало его по рукам и ногам? Максимов чувствовал себя растерянным, как в степи, в голой бескрайней степи перед грозой. Он чувствовал, даже видел, как заходит тяжёлая чёрная туча, и по мере приближенья её он терял уверенность перед этой неуправляемой силой. Только сейчас он понял, как опрометчиво судил он о силе войска своего, как неосознанно преуменьшал возможности государевых полков, занятых войной на западных границах. Он боялся их. Начав письмо царю, он вместо ожидаемого облегченья почувствовал страх, страх за то, что с каждой строкой письма он отходил от единственной спасительной силы, частью которой давным-давно был он сам, — от неукротимой воли Дона, от его многотысячного казачества. Домовитые интересы застили Максимову глаза, и, как ржавчина на саблю, залегла тлень на живую, пуповинную связь войскового атамана и простого казачества. Одно неосторожное движенье — порвётся та связь, и казачий Дон выдавит Максимова, как гной из здорового тела.