Обрести себя

Девушка забыла его поблагодарить, кровь бросилась ей в голову, сердце застучало, как колокол. Над головой — словно огромная птица пролетела. Певцы летних ночей, спрятавшись в травах, внезапно оглушили ее. Микандру стоял молча и недвижно, как каменный столб. В темноте нельзя было рассмотреть черты лица, но было ясно одно: он жив, невредим и полусонный. Девушка чуть не зарыдала от боли и обиды.

— Не надо было приходить, — промолвил он, нерешительно приближаясь к ней.

— Это почему? Сон испортила?

— Да нет. Увидит кто-нибудь, потом…

— О моем добром имени тревожишься?

— Тревожусь.

— Спасибо. Давно спишь?

— С вечера.

— Ну иди, досматривай свои сны. Прости, что прервала.

Она повернулась с облегчением, будто сбросила с себя тяжелую ношу, и пошла обратно. Изумленный дед Мерикэ, мимо которого она прошагала, не видя его, не выдержал:

— Только и всего?

— Да, только! — крикнула она и побежала.

«Только!» — повторил Дроздовский косогор.

«Только», — откликнулись вслед за ним холмы и овраги.

Домой вернулась с предрассветными петухами. Викторица, открывшая окно, проворчала:

— Дура, чего так долго? Хочешь, чтобы отец проснулся?

— Не ворчи, больше не буду ходить, — слабым голосом ответила Иляна, раздеваясь. Уже в постели, рядом с Викторицей, прижимая коленки к подбородку, добавила:

— Счастье твое, Викторица, что никакая заноза не мучит твое сердце. Спишь сколько влезет, ни о ком не думаешь. Даже не понимаешь, какое это счастье.

Старшая сестра иронически ответила:

— В самом деле, деваться некуда от счастья.

— Где одеяло? Укрой меня, — потребовала Иляна.

Колени ее были как лед, она дрожала, словно в лихорадке. Викторица ласково укрыла ей плечи и случайно коснулась мокрой щеки.

— Ты плачешь? Что с тобой?

— Да так, немного. Роса, холодно, я замерзла. Не обращай внимания, пройдет.

— Спи.

— Сплю.

Это была первая в жизни настоящая боль, и, как всякое первое испытание, она показалась ей невыносимо мучительной. То, что Микандру спал, когда она блуждала в поле, подгоняемая тоской по нему, казалось ей варварским злодеянием, издевательством над ее самыми святыми чувствами, над ее любовью. Было бы легче понять его, если б они поссорились или если бы Микандру бросил ее из-за другой. А так она чувствовала себя беспричинно оскорбленной. Ее будто молотком по макушке стукнули. Бессонные ночи, напрасные ожидания, несбывшиеся мечты — все это, соединясь, излилось потоком слез, который обмывал душу, как теплый дождик землю после зимней стужи.

— Ну-ну, успокойся. Такая она, любовь. Ты что думала, только цветочки будут? — старалась унять ее Викторица.

Иляна металась по подушке:

— Печет вот здесь, около сердца, так печет! Ох, Викторица, если б ты знала, как печет!

— Ничего, это хорошо, — грустно утешала ее старшая сестра, незаметно вытирая свои глаза уголком простыни.

Причина слез Иляны была ей неведома, да она и не пыталась узнать ее. Все равно — поругалась ли с любимым, надоела ли ему, рассталась ли навсегда. Она знала лишь то, что та плачет из-за любви. И Викторица завидовала ей. Она согласилась бы перенести все муки на свете, лишь бы отхлебнуть хоть немного той сладкой отравы, которая и сжигает тебя, и терзает, и возвышает, которую все проклинают и воспевают. Викторица походила на переспелую высохшую на ветке грушу, которую вовремя не сорвали и которой не повезло самой упасть с дерева, чтобы ее подобрали. Непривлекательная внешность внушала ей безропотную покорность судьбе, примирила с мыслью, что ей суждено прожить в бесплодном одиночестве. Она даже не мечтала, чтобы ее кто-нибудь полюбил. Она хотела подарить себя кому-нибудь безвозвратно, бескорыстно, как дарит себя роса травам в летние ночи, чтобы утолить хоть немного жар засушливой поры. Никем не любимая, она по-настоящему страдала, что никого не сможет окружить своей преданностью и той беспредельной материнской любовью, которой у нее было в избытке.

В отчаянии, изнемогая от душевного одиночества, она молилась: «Господи, пошли мне инвалида, больного, несчастного человека, пошли мне того, кому бы я была нужна, которого бы любила, поддерживала, укутывала и лечила теплом моего сердца!» Она завидовала даже Иляниному горю, слезам, считая их благодатными. В такие годы естественно плакать, переживать, разочаровываться. Ей же суждено в двадцать шесть лет еще не испытать дрожи первого поцелуя.

Когда через час с небольшим по-настоящему разорались петухи и Арион пришел будить дочерей, Иляна спала как убитая, а Викторица, уже одетая, причесывалась в темноте без зеркала.

— Буди Анку и Иляну.

Викторица остановила его:

— Иляна всю ночь металась, стонала. Перед рассветом только уснула.

— Что с ней?

— Не знаю. Жаловалась на сердце.

— Сердце? Тогда пусть спит. Буди Анку. Пойдемте снимать нижние листья табака.

* * *