Обрести себя

Анка, потерявшая от радости рассудок, как вихрь рванулась на улицу. На крылечке споткнулась, полетела кувырком, чуть голову не разбила.

— Ошалела, что ли? — удивилась Викторица с Иляной. Она и в самом деле походила на сумасшедшую — обнимала сестер, кружила их, топала, прыгала по двору.

— Ура, уезжаю в Кишинев! Отец сказал, что еду в Кишинев! Ура!

Сообщив эту новость, она молниеносно выбежала в калитку.

Викторица равнодушно проговорила:

— Ну и дура, подумаешь, великая радость.

Она не тосковала по новым местам, и если приходилось иногда уезжать, то эти отъезды приносили ей больше беспокойства и забот, чем радости. Ей казалось, что она не смогла бы существовать без этой самодельной печки, в которой тлеют угли, без акации, что растет у калитки, без этого домика, завешанного табаком, без шороха кукурузы и стрекотания кузнечиков.

Иляна, опершись на изгородь, молча смотрела, как гаснет закат и судорожно вспыхивают далекие зарницы. Она упрекала себя, что так легко поддалась заманчивому предложению Викторицы и сделала еще одну попытку помириться. Подавленная, она стремилась освободиться от печальных мыслей, но они приходили вновь и вновь из каких-то закоулков души.

Из оцепенения ее вывела Лиза, которую привела Анка.

Лиза, стройная, хорошо сложенная, с двумя толстыми косами за спиной, шла за Анкой, робко, как невеста. Будто оправдываясь перед Иляной, сказала:

— Бадя Арион позвал.

Иляна подавила тяжелый вздох. Ненависть, сорвав свои кандалы, готова была вырваться на простор. Она с трудом обуздала себя, ответила сдержанно и тихо:

— Отец в горнице.

Мадалина поспешила навстречу Лизе с распростертыми объятиями:

— Забыла нас, Лизуня, совсем забыла.

Лиза опустила голову, как будто была в чем-то виновата. Стыдливость мешала ей смотреть людям в глаза.

— Все времени нет, тетя Мадалина.

— На ферме пропадаешь?

— Что поделаешь.

— Так ведется, Лизуня. Ужинала или дать немного соуса?

— Не хочу, спасибо. Я уже поела.

— Попробуй, соус из молодого цыпленка, со сметанкой.

— Честное слово не хочу.

— Брось ты свой соус! — крикнул Арион Мадалине. — Захочет, сама попросит, не у чужих.

Он знал болезненную застенчивость Лизы и боялся, как бы жена своей настойчивостью не обидела ее.

— Садись, Лиза, расскажи, какие новости.

Девушка смущенно села.

— Да что рассказывать, наверно, уже сами знаете. — Лизин подбородок с ямочкой начал дрожать, глаза затуманились. — Дожили, стали посмешищем всей деревни. Вернулась с фермы, чуть сознание не потеряла — во дворе милиция, окна разбиты, дети плачут.

— А мать что говорит? Образумилась хоть чуть?

— Стонет, лежит и стонет. Говорит, заболела.

— Завелась у лисицы болячка.

— Ох, как мне надоело жить! Наверно, никому так не надоело, — пожаловалась Лиза, вытирая хлынувшие слезы.

— Что ты сказала? — поднялся Арион. — Что это еще за новость! Надоело. Ну и слабый народ нынче пошел, чуть ветерок на него подует, уже морщится. К лицу ли тебе такие слова? Быстро же ты размокла. И отчего, спрашивается? Чего тебе не хватает? Умираешь с голоду? Не во что одеться? Или болеешь и некому тебя из ложечки кормить? Скажи, чтобы я тоже знал. Что за беда такая на тебя навалилась?

— Какой толк от всего, бадя Арион, если жизнь моя горше полыни? Лучше уж умирать с голоду, чем идти по улице и слышать за спиной: «Вон дочь Дремоты идет!»

— Глупости. У тебя свое имя есть, которое ты честно заслужила. Ты уже с семи лет не дочь Дремоты, поняла? А про голод ерунду городишь, еще не клевал тебя жареный петух. Без хлеба нельзя жить, не богохульствуй. Тебе не пришлось умирать с голоду, потому что, какая бы ни была твоя мать, а в тяжелые годы выходила тебя. Так что скажи ей спасибо хоть за это.

— Вам легко говорить, побыли бы вы на моем месте.

— Знаю, что нелегко. Потому и позвал. Известен мне твой характер, знаю, что переживаешь больше, чем надо. Но не стоит, поверь мне, не стоит. — Арион сел рядом с Лизой, обнял ее за плечи. — Конечно, некрасивая история. Но что поделаешь, если дожили до седых волос, а ума не набрались? Мой тебе совет: не смотри на дураков, иди своей дорогой, не принимай все близко к сердцу. Окна вам застеклят завтра же. А если услышишь всякие толки, притворяйся глухой. Мне тоже не по себе. Но я думаю о твоем отце, это был замечательный человек, и никто не сможет осквернить его память. Люди тебя знают и ценят, ты комсомолка. А мать — это ее дело, что она вытворяет. Может, она и не так уж виновата. Все мы люди, и судить надо не по писаному, а по-человечески. В общем, не придавай этому большого значения, будь отважней, отвага нужна и в житейских передрягах. А теперь иди к девчатам, заведите патефон, повеселитесь. Люди вы молодые, рано платить оброк усталости и печали.

Анка только этого и ждала — через минуту патефон уже стоял на подоконнике, и вся окраина теперь слушала песенку про черного кота. Женя взялась учить Лизу новому танцу. Облокотившись на подоконник, Викторица попробовала уязвить Женю:

— Муженек твой, наверно, ждет не дождется тебя.

— Подождет, — отозвалась Женя беспечно.