Обрести себя

— Ушел наш батюшка, ушел, и неизвестно, когда еще увидим его!

Ангелина вытаращила глаза:

— Какой батюшка? Что ты мелешь?

— Один у нас батюшка, отец Аввакум. Уехал со своей матушкой. Я их только что проводила. Что же теперь будет? Как жить теперь? Ох, грехи наши тяжкие!

— Пастырь, — улыбнулась Ангелина, — бросил свое стадо на произвол судьбы?

— А что, надо было оставаться? Чтобы безбожники содрали с него кожу?

— Что со всеми людьми, то и с ним.

В это июньское утро Илиеш не находил себе места. Из разговора матери с Евлампией он ничего не понял. Побежал к деду, тот знал все и вся.

Солнце уже взошло, но его заслонял Чертов курган, и село было пока в тени. Трава перед домом, осыпанная росой, отяжелела. Возле ворот в долбленой колоде плескалась стайка пискливых утят. Сосед Тоадер Мунтяну сапой срубал вдоль своего забора крапиву, бурьян, лопухи. После каждого удара роса дождем обрушивалась на него. Он промок с головы до ног. Непоседа этот Тоадер. Никто никогда не видел его без дела, вечно он чем-то занят. И на все руки мастер — и плотник, и каменщик, и колесник, и сапожник. На клочке земли возле его дома вызревали мак, разные сорта гороха, вики, фасоли, цикорий, салат, картофель, лук, помидоры, чеснок, щавель, тыква — всего не перечислишь. Казалось, его привлекают не столько плоды, сколько заботы, уход за растениями. Вдоль забора он насадил кусты крыжовника. Среди них стояли ульи, пять штук.

При одном взгляде на ульи у Илиеша текли слюнки. До чего же вкусен мед в сотах! Каждый год Тоадер, снимая урожай, зовет Илиеша полакомиться медом. Сотовый воск приятно упруг на зубах, прилипает к нёбу. Бывает, в какой-нибудь ячейке останется незамеченной пчела — возьмешь в рот кусок, полный янтарной сладости, и вдруг всего прострелит боль. Потом ходишь неделю с распухшим языком. Тогда Григорий шутил: мол, поцеловался с пчелой. А вот Тоадера и Григория пчелы никогда не кусали. Впрочем, Григорий был равнодушен к меду, никогда не брал его в рот. По его словам, ему больше нравятся соления да квас. Трудно в это поверить Илиешу. Не может быть на всей земле человека, которому не нравился бы мед. Если бы у Илиеша были ульи, он не ел бы ничего, кроме меда.

Другой сосед, Истрати Малай, стоя у забора, что-то горячо обсуждал с группой собравшихся односельчан. Его фигура возвышалась надо всеми, лицо горело.

— Поделить между собой их имущество, и весь разговор! — кричал он, жестикулируя. — Разделить, чего мешкать!

— Если бы нам раздали землю, — мечтательно прервал его один.

— Да еще бы налоги уменьшили, — добавил другой.

Но Истрати никого не слушал.

— Поделить все, раз пришла свобода! Мы должны попользоваться ею. Поделить, и никаких гвоздей. Чего там ждать, скорей надо делить!

Не желая путаться под ногами, Илиеш двинулся дальше, к дому Лимпиады; там проходил большой шлях, и, как обычно, по четвергам и воскресеньям проезжали крестьяне пяти соседних сел, держа путь на Шолдештский базар. Нынче по шляху в сторону Прута двигались отряды румынских пограничников и множество перегруженных подвод с имуществом румынских чиновников, нажитым в Бессарабии. В саду у Лимпиады собралась толпа любопытных посмотреть на это бегство. Люди перебрасывались короткими фразами:

— Смотри, смотри, это же перчептор[2] из Солонен!

— И адвокат Маринеску драпает! Гляди-ка!

— Кончилась их лавочка, теперь тут им не климат!

Ехавшие на подводах уныло глядели поверх голов собравшихся у дороги людей. Им нечего было сказать остающимся — ни спросить, ни посоветовать. После двадцати двух лет хозяйничания в этих местах они спешили убраться, зная, что никто не вымолвит им доброго прощального слова. И занимала их одна мысль — не опоздать бы на поезд.

После обеда подвод на дороге стало меньше, а потом она и совсем опустела. Все пошло, как обычно. Лимпиада белила завалинку, дедушка чинил крышу сарая. Ион принес из хаты кусок плацинды[3] с брынзой и поделился по-братски с Илиешем.

— Пойдем купаться? — спросил Ион, подмигнув.

— Нашли время бегать, — забеспокоилась Лимпиада.

— Мы только до речки, — уверял ее Ион.

— Растут без призору, — проворчал старик им вслед.

Вечерело, солнце клонилось к горизонту. День кончался, а перемен, о которых говорило все село, так и не произошло. Некоторые засомневались: может, все это брехня? Люди, занимаясь своими обыденными делами, нет-нет да и бросали взгляды на дорогу. Но она оставалась пустой.

Ион и Илиеш вышли за околицу, свернули к оврагу. Илиеш горел нетерпением узнать, куда они идут. В конце концов не вытерпел:

— Куда мы идем?

— Встречать русских, — серьезно ответил Ион.

— А где?

— В Девичьей долине.

В зарослях шиповника их поджидали Гаврилаш, Григорий, Боря Зильберман, сын бакалейщика, и его сестра Рива, рыжая веснушчатая девочка. Илиеш подозрительно покосился на нее. Не дело, когда в серьезную компанию лезет девчонка. Гаврилаш держал обструганную палку с привязанным к ней красным платком.

— Советское знамя, — пояснил Ион Илиешу и, повернувшись ко всем, добавил: — Все готовы?

— Готовы.

— У кого хлеб-соль?

— Вот. — Григорий показал узелок.