Обретение мужества

Глубоко волнуют кадры, где женщины накануне прихода партизан поджигают свои дома, заперев в них фашистов, бросают в огонь ненавистного «Дон Кихота» И прекрасно одухотворенное мщением лицо Надежды Петровны (артистка Р. Маркова), матери замученного мальчика, данное крупным планом на фоне пожарища.

Авторы правы, утверждая святость и праведность этого мщения.

Потом женщины захватили садиста-старосту, но не убили.

Старосту выразительно играет артист Б. Кудрявцев, трудно забыть его л и по, когда старосту вдруг прорвало и он начал тяжелым, задушевным голосом говорить о том, как был раскулачен, сослан, что претерпел в те годы. А при немцах он вновь оказался в селе Перед нами враг матерый, злобный, предельно опасный, ибо фанатичная ненависть к нашей жизни, ко всему, что с ней связано, стала главным двигателем всех его поступков.

И вот женщины ведут старосту через пронизанную светом березовую рощу, другие веревкой пригибают дерево к земле... И вы вдруг, понимаете, что старосте сохранили жизнь, чтобы подвергнуть мучительной казни — его разорвут распрям ляющиеся березы. Да, изувер, нечеловек, не заслуживающий ни жалости, ни снисхождения. Но зверство в ответ на зверство?

Здесь возникает первое решительное несогласие с авторами Гордая непокорность, непримиримость к захватчикам, когда не дрогнет рука перед самой суровой карой за поругание родной земли — это в русском характере. Но разве в русском, советском характере, в характере русской, советской женщины, в частности, — продуманное, рассчитанное мучительство перед тем, как привести в исполнение справедливый смертный приговор?

И создается впечатление, что авторы в этой сцене попрежнему любуются гневом женщин, до конца оправдывают их жестокость. Ведь ни стыда героинь за свое ослепление ненавистью, ни даже сомнения в праведности совершаемого мы на экране не увидели. Просто к месту предполагаемой казни подошел партизан и, расстреляв предателя, предупредил истязание.

Потом кончится война, и вернутся домой, в село Конопельки, мужики — те, что остались в живых. Мужиков встречают, угощают так, как и надлежит угостить победителей. И начинаются послевоенные будни. Авторы верны своему стремлению показывать всю правду до конца, без лакировки и прикрас. Но, несмотря на то, что это желание очевидно и не может не вызвать сочувствия, что-то коробит вас, всерьез настораживает — и чем дальше, тем больше — в, казалось бы, оправданно резкой, жесткой стилистике фильма. Что же?

В литературе, в кинематографе нашем были уже характеры фронтовиков, которые, вернувшись с войны, не могут найти себе применения и от этого пьют, мечутся, мучаются. В «Бабьем царстве» вроде бы то же самое. Но есть существенная разница. Здесь идет длительное, тупое, беспробудное, самодовольное пьянство — без всяких метаний и мучений. А женщины в это время поднимают колхоз, кормят детей, судьбы деревни, как и раньше, в годы оккупации, на их плечах. Только общее решение женщин отказать мужьям в супружеской ласке заставляет мужчин выйти в поле. И не верится, что авторы фильма всерьез полагают, будто только таким способом можно вернуть к крестьянской работе прошедшего войну, стосковавшегося по земле хлебопашца. Авторам не хуже меня известно: во имя возвращения к этой работе выстоял и победил советский солдат в тягчайшей из войн. Тогда зачем же львиная доля пленки в послевоенной части картины отдана этому сюжету? Известные мотивы «Лисистраты» Аристофана повторены здесь нетонко, неискусно, а главное — неуместно.

Авторы могут возразить, что и страшная казнь старосты, и принудительный выход мужчин на работу — все это было там-то, тогда-то. Возможно, было. Что у героинь реальные прототипы. Да, реальные. Но давно известно, что в искусстве решает не фактура, пусть самая достоверная, а позиция художника.

Задавшись целью поведать о тяжелой женской судьбе, изобразить жизнь, как есть, не боясь ее жестоких сторон, авторы, мне кажется, не очень представляли себе, какой итог хотят они извлечь из показанного. И художественно неотобранное, неосмысленное нагромождение натуралистических, трудных для глаза эпизодов начинает мстить за себя, оборачивается нравственной неразборчивостью, приводит к искажению того, что мы привыкли понимать под словами «народный характер».