Обретение надежды

— Я ведь тоже не онкологом родился, — наконец сказал он. — Аппендицит, язва… Правда, мне больше доводилось выковыривать осколки, резать, шить, латать… портняжная работа. Без цветов и без аплодисментов. По пятнадцать часов подряд на четырех операционных столах. — Николай Александрович откинулся на спинку стула и посмотрел Нине в глаза. — Полковник Горбачев… У меня был друг, капитан Каменев, мы с ним отступали от Негорелого до самой Москвы. Он умер на операционном столе, потому что растяпа-сестра не приготовила шприц для адреналина. — Он грустно усмехнулся. — Я ее чуть не убил, эту растяпу, а потом женился на ней. Смешно, правда?.. — Достал папиросу, постучал мундштуком о крышку портсигара. — Первый больной, которому вы не смогли помочь… Думаете, у меня не было первого? Меня не ошеломило ощущение своей беспомощности? Увы, пока у каждого онколога, проработавшего два десятка лет, — горьких воспоминаний много. И не надо себя обманывать, если больные умирают не на твоих глазах, а дома, через год, через три… Цена незнания. Не невежества — незнания. Я помню многих своих больных, многих… кому уже не сумел помочь. Те, кому сумел, — они забываются. Порадуешься и забудешь. Встретит, кинется: «Николай Александрович, дорогой…», а ты стоишь и глазами хлопаешь. Зато тех, других… тех помнишь. Потому что ты умер в каждом из них, ты сам. Но они ушли, а ты остался. И носишь в себе этот груз чужих смертей. А что делать? Застрелиться? Уйти в «чистую» хирургию? Но что от этого изменится? Исчезнет рак? Перестанут умирать от злокачественных опухолей люди? Разумеется, с непривычки наша арифметика попахивает цинизмом. Но поверьте, поверьте мне, что это не так. Могу лишь одно сказать: на смену понедельнику придет вторник, придет праздник и на улицу онкологов. Настоящий праздник, как День Победы. Ведь и до Дня Победы были праздники: Подмосковье, Сталинград, Ленинград, Белоруссия… Но самым главным стал праздник Победы. Так и у нас. Уже есть свои маленькие победы. И где-то впереди — большая, полная, окончательная. Но до нее еще надо идти.

Вересов вздохнул и потянулся за папиросами.

— Знаете, когда на фронте было страшнее всего? В последние дни. Уже все понимали: конец, и до ужаса не хотелось умирать. А умирали. Даже десятого мая. И двенадцатого. Сейчас уйти из онкологии — дезертировать с поля боя. Поверьте, это не банальность. Сейчас надо вкалывать. Как ломовая лошадь. Вкалывать для праздника. Не смогли помочь полковнику Горбачеву — горько. Спасете сто человек, все равно горечь останется. Но останутся и сто человек.

— Я не могу, профессор, — покачала Нина головой. — Я с ума сойду. Отпустите меня.

— Не сойдете. Вы еще молоды, сейчас решается ваша судьба.

Струсите — будете трусить всю жизнь. Не получится из вас врача, не лгите себе.

Он говорил ей обычные слова, такие же, какие однажды, осенью тридцать седьмого, говорил ему самому его учитель профессор Голиков. В ту пору Николай Александрович тоже ощутил смертельную тоску от собственного бессилия и пришел вечером к Анатолию Ниловичу домой, чтобы сказать, что больше ни в кружок онкологов, ни в клинику к онкологическим больным ходить не будет. Жена профессора и его сын уже легли спать, а они сидели в закутке, отгороженном книжными полками, и Голиков говорил, говорил, говорил… даже не убеждал, нет, думал вслух о том, что нельзя останавливаться, выбравшись в путь, что нужно идти и идти вперед, накапливая по крупицам опыт и знания, и умирать с каждым больным, которому ты не смог помочь, но и воскресать с каждым, кого ты отвоевал у смерти, и вкалывать, не жалея себя, — для победы, даже если она придет, когда тебя уже не будет на свете. Не все солдаты, встретившие на рубежах первый день войны, дожили до победы, но без них, павших, она не наступила бы, без них война окончилась бы не победой, а поражением.