Обретение надежды

Секретаря Людочки в приемной не было. Минаева приоткрыла обитую черным дерматином дверь.

— Можно, профессор?

Николай Александрович сидел за столом, торопливо писал, заглядывая в раскрытую историю болезни.

— Позже, я занят.

— Мне всего две минуты.

— Я же сказал: занят, зайдите позже, — не поднимая головы, с раздражением проговорил он.

— А позже я буду занята.

В голосе Минаевой прозвучал вызов. Николай Александрович оторвал глаза от кончика пера, поправил очки и насмешливо хмыкнул: настойчивая. Наморщил лоб, вспомнил: аспирантка Минаева, радиохирургия. В институте без году неделя, а поди ты… «Позже я буду занята». Выгнать? Работа срочная, куда там Людмила смотрит. Говорил ведь — никого. Чем это она взбудоражена?

Он повернул к Нине настольные часы, потянулся за папиросой.

— Две минуты. Слушаю.

Минаева молча подала ему листок бумаги. Вересов прочел: «Прошу отчислить из аспирантуры по собственному желанию и направить в распоряжение минздрава». Интересно. Он посмотрел на Нину. Опять вместо шапочки эта дурацкая косынка, сколотая на затылке. Хуже нет, когда женщина знает, что красивая. А много ты видел красивых женщин, которые этого не знают? То-то же… Что стряслось в отделе?

— Садитесь. — Вересов отложил заявление.

— Осталось тридцать семь секунд, спасибо, постою, — насмешливо сказала Нина.

Николай Александрович повернул часы к себе.

— Садитесь, вам говорят. Кто вас обидел? Сухоруков?

— Никто меня не обижал.

Он начал злиться.

— Так какого же черта…

— Нельзя ли повежливей, Николай Александрович, — вспыхнула Нина. — Все-таки я женщина.

— Пардон, мадам. — Вересов попытался шуткой сгладить неловкость. — Ну, ладно, садитесь и выкладывайте, у меня ведь на самом деле времени маловато.

Она ничего не хотела «выкладывать», Николай Александрович заставил.

Слово за словом он вытянул из нее историю полковника Горбачева.

— Больше не могу. Не могу и не хочу. Отпустите.

— Может быть, вы вообще ошиблись в выборе профессии? — сказал Вересов.

— Я уже об этом думала, — ответила Нина. — Наверно, нет. Я хочу лечить людей, люблю хирургию. Я буду просто хирургом, не радиохирургом, а просто… Аппендицит, язва, желчные камни… Наконец, сердце, легкие. Но я не хочу больше слышать слова «неоперабельный». И хочу твердо знать, что, если уж я вырезала человеку аппендикс, у него никогда не будет «рецидива». Он умрет когда-нибудь от чего угодно, только не от аппендицита. Пришел больной — ушел здоровый. Это — праздник. А здесь…

— Здесь тоже бывают праздники, — резко сказал Вересов.

— Только не надо арифметики! — крикнула Минаева. — Пожалуйста, только не надо арифметики, меня уже тошнит от нее.

— Здесь тоже бывают праздники! — упрямо повторил Вересов. — Хотя вы правы: онкология — это пока будни. Не жизнь, а сплошной понедельник. Длинный-длинный понедельник, такой длинный, иногда кажется, жизни не хватит дождаться субботы, воскресенья. — Он встал, прошел по кабинету, сгорбившись и заложив руки за спину. Подвинул стул, сел рядом. — Давайте уж вместе поскулим, а… — Надолго замолчал.

Нину так и подмывало встать и уйти. В конце концов, я имею право распоряжаться собою или нет! О чем говорить? Но оставшееся от студенчества чувство почтения к всезнающим профессорам удерживало ее. Она сидела и смотрела, как на щеке у Николая Александровича подергивается хрупкий белый шрам, она не могла отвести глаза от этого шрама, и Вересов, словно почувствовав, прикоснулся к щеке длинными крепкими пальцами. Нине стало неловко, словно она подглядывала.