Обретение надежды

Николай Александрович остановился, словно споткнувшись, достал из кармана валидол, положил под язык и прислонился к стене, выронив свой пузатый, как дирижабль, портфель. «Платон мне друг, но истина дороже, — с желчью подумал он. — Трудно быть Сократом, черт побери, и теперь, и три тысячи лет назад. Платоном, не в пример, легче».

Едва за Вересовым закрылась дверь, Знаменский заказал срочный разговор с Минском. Линия была перегружена, телефон молчал. С досадой побарабанив пальцами по столу, заместитель редактора придвинул к себе статью, оставленную Николаем Александровичем, и снова углубился в нее, задумчиво покусывая кончик карандаша мелкими щербатыми зубами.

Белозеров ждал этого звонка четвертый день, с того самого времени, как Вересов улетел в Москву. Ждал, хотя в глубине души не переставал надеяться, что звонка все-таки не будет. Или будет, но Знаменский скажет, что Вересов в редакции не появлялся. По мере того как проходил день за днем, а Знаменский не подавал признаков жизни, эта надежда потихоньку крепла. Вместе с нею крепло чувство уверенности в себе, в своей правоте.

Затянувшееся совещание у заместителя министра утомило Федора Владимировича. На щеках резче обозначились морщины, потяжелели набрякшие веки. На его безмолвный вопрос секретарша так же безмолвно покачала головой: не звонил. Белозеров попросил никого к нему не пускать, прошел в свой мрачноватый кабинет, обшитый коричневыми дубовыми панелями, и сел в кресло у телефонного столика.

За окном лежала огромная и пустынная площадь Ленина, лишь на противоположной ее стороне, на троллейбусной остановке возле мединститута, толпились люди. Шел дождь — сеялась и сеялась с низкого неба невидимая водяная пыль, размывая, притушевывая строгие очертания университетского корпуса, косо уходившего к виадуку бесконечными рядами окон. Мокли выстроившиеся в два ряда внизу перед Домом правительства «Волги», «Москвичи» и «газики», возле них неторопливо расхаживал милиционер в блестящем прорезиненном плаще с капюшоном. Было по-осеннему сумеречно, и, раздраженно задернув штору, Федор Владимирович включил свет. Когда наконец кончится эта хлябь?! Совсем было распогодилось, так нет же…

Тяжелыми жерновами в голове ворочались мысли. Жернова работали вхолостую, перемалывая пустоту. Все решал звонок Знаменского и ничего не решал. Ничего. Не зная, радоваться этому или печалиться, Белозеров краем глаза глядел на белую коробку телефона и вспоминал такой же дождливый осенний день, и кочковатое минное поле, на которое они с Вересовым забрели, выводя медсанбат из окружения, и напряженное ожидание взрыва, цепенящим страхом сковывавшее тело.

На панели замигала красная лампочка. Почувствовав внезапное облегчение, Белозеров поднял трубку.

— Был у меня этот ваш бурбон, — поздоровавшись, сказал Лев Порфирьевич. — М-да, был… Плохо дело, Федор Владимирович. Статья серьезная, многообещающая, боюсь, что редактор настоит на немедленной публикации. — Знаменский промолчал, Белозеров услышал в трубке его громкое сопение. — Послушайте, голубчик, я не понимаю, какие тут могут быть китайские церемонии. Как сказал один очень неглупый человек, Париж стоит мессы. Здесь пять фамилий. Почему бы вам не стать шестым? Поговорите с ним. Ведь вы столько для него сделали, неужели он вам откажет в такой малости?! Это же делается сплошь и рядом, сами знаете. — Лев Порфирьевич густо кашлянул. — Его соавторы будут молчать, как рыбы, они у него в кармане. По-моему, у вас несколько устаревшие представления о научной…

— Не надо, — перебил Белозеров, и Знаменский не узнал его голоса: обычно властный, уверенный, теперь он был усталым и равнодушным. — Два-то месяца, во всяком случае, я имею?

— Три, по крайней мере, из типографии журнал не заберут. К тому же мы завалены материалами. Знаете, как оно бывает: сунешь куда-нибудь рукопись, потом голову свернешь, пока отыщешь. И вообще… Почему мы должны такие вещи принимать на веру? Всегда можно попросить несколько достаточно авторитетных ученых поехать в Сосновку, познакомиться с историями, болезней, осмотреть больных. Дело-то серьезное: новый вид сложнейшей операции внедрять, некоторая перестраховочка не помешает. Интересы больных превыше всего. — Знаменский бодро засмеялся. — Как это говорят юристы: пусть погибнет мир, но торжествует правосудие. У нас тоже есть такой принцип: не вреди!

— О чем же речь, — сказал Белозеров. — Обо мне, о моей работе, о моем самолюбии? Конечно, об интересах больных, о том же принципе: главное — не навредить. — Прозрачная фальшь и ненужность этих слов заставила его досадливо сморщиться и поспешить закончить разговор. — Ну, ладно, Лев Порфирьевич, спасибо за информацию и за поддержку, я этого не забуду. Будьте здоровы. Привет семье.

— Какие могут быть счеты между друзьями! — облегченно загрохотала трубка. — Сделаю все, что в моих силах. Нижайший поклон Лидии Афанасьевне.