Обретение надежды

Города не было. Всюду, насколько хватало глаз, дымились черные развалины. Остро пахло гарью, черная жирная копоть висела в воздухе, затемняя солнце, забивая легкие, битое стекло хрустело под колесами машины, как ракушечник на пляже. Горел пединститут, языки пламени рвались из широких оконных проемов; черный дым клубился над университетским городком. Советская улица была завалена обломками стен, скрюченными балками, горами кирпича, клубками сорванных трамвайных и электрических проводов, завязанными в узлы чудовищной силой взрывов рельсами, — проехать по ней было невозможно, и он приказал шоферу свернуть на улицу Карла Маркса, идущую параллельно Советской, чтобы побыстрее выбраться на Московское шоссе. Здесь развалин было меньше. В уцелевших домах взрывной волной высадило двери и окна. Белые гардины и шторы свешивались из них и вяло трепыхались на ветру. И снова — битое стекло, обгоревшая бумага, узлы и чемоданы с чьим-то, брошенным впопыхах, скарбом, и — безлюдье, страшное, молчаливое безлюдье. Многотысячный город словно вымер, превратился в пустыню, загроможденную руинами и засыпанную пеплом.

Неподалеку от Первого БДТ — Белорусского драматического театра — был небольшой шляпный магазинчик. Бомбой его раскололо пополам, вышвырнув на мостовую десятки шляп, кепок, картузов, панамок; они разлетелись далеко вокруг стаей разноцветных, перепуганных птиц. Рухнувший фасад трехэтажного дома обнажил внутренности квартир; Вересов увидел картину в багетовой раме на стене, оклеенной пестрыми обоями, опрокинутый буфет, детскую кроватку, зацепившуюся одной ножкой за выступ балки и повисшую над пропастью улицы, белые, оскаленные зубы рояля, с которого сорвало крышку… Ему показалось, что он сходит с ума.

Мост через Свислочь уцелел; они пересекли Долгобродскую и выехали к институту физкультуры, Отсюда до дома было рукой подать, каких-нибудь пять-семь минут, но у него не было этих пяти-семи минут, они и так слишком долго проплутали в объездах по городу. Было похоже, что деревянные закомаровские улочки немцы не бомбили или бомбили не так жестоко, как привокзальные и центр, пожарищ там видно не было, и, скрепя сердце, Николай направил машину по Пушкинской, к парку Челюскинцев. Белозеров заскочит, придется до вечера отмучиться в неизвестности.

Вечером притащился с обозом измотанный, охрипший Федор. Обжигаясь и давясь горячей кашей из котелка, рассказал, что встретил своего отца. Мечется, чудак, по городу, ищет машины, чтобы вывезти библиотеку Академии наук. У кого сейчас в голове библиотеки… Бочку бензина выклянчил. Пристал, как клещ, не оторвать. Мать, сестра, Аннушка с Юлькой ушли от бомбежек еще двадцать четвертого к тетке Марыле в деревню, под Червень.

— Твои старики в порядке, в щели отсиделись. И хата ваша стоит. Вообще вся улица пока уцелела, только кое-где окна повылетали, подушками заткнули. Хотел я их забрать, твоих, значит, как и договаривались, — ни в какую. Ты ж своего батю знаешь, уперся, как козел. «Если, — говорит, — для армии мой возраст неподходящий, так я воевать с немцами и дома смогу. Опыт, слава богу, имеется. Тем более, дело это недолгое, скоро попрет немчура назад, только пятки сверкать будут». Вот так-то, брат.

— Опыт у него имеется, — вздохнул Николай. — Еще при белополяках в подполье воевал. Сколько мне тогда лет было, все равно помню, как за ним легионеры гнались. Бахают из винтовок, а он — шусь через забор! Еле ушел. А немцы, те посерьезней… — Он потрогал узкую полоску шрама. — Да и насчет пяток что-то пока хреново получается…

Подошел Яцына, сел на разостланную плащ-палатку.

— Хлопцы, я, кажется, скоро спячу, — глухо сказал он, обхватив голову руками. — Что это такое, хлопцы, скажите… Ну, я понимаю, бомбить скопления войск, железнодорожные узлы… Но смешать с землей санитарную колонну, расстреливать из пулеметов женщин и детей на дороге — в голове не помещается. — Он заскрипел зубами и тяжело сглотнул слюну. — А что эти сволочи с Минском сделали!.. Сколько народу под развалинами полегло…

— Да-а, — зябко поежился Николай. — Помните, все про Гернику писали? Минск они почище размолотили. Не город — кладбище… Поскорей бы остановиться. Чтоб — ни шагу. До последнего бойца, до последнего патрона. Может, где-нибудь здесь, а?

Все трое с надеждой посмотрели на холмистый перелесок, на золотое ржаное поле за ним, — легкий ветер гнал к горизонту волны созревающего хлеба, и где-то в небе, словно гвоздем к прозрачной голубизне приколоченный, звенел жаворонок. Санитары разбивали между соснами палатки, таскали козлы, топчаны, охапки белья; над походной кухней курился дымок, краснолицый повар в белом колпаке и халате опасливо поглядывал в небо, готовый загасить огонь по первому знаку; замаскированные срубленными березками машины и повозки сверху не разглядишь — лес и лес. Вдали показалось двое солдат, они разматывали катушку с телефонным проводом.

Вересов встал, тщательно расправил под ремнем гимнастерку.