Обретение Родины

— Четверть века назад в одном из сибирских лагерей мы, тогдашние военнопленные, так же, как вот сейчас вы, спросили: наш ли это долг, имеем ли право мы, венгерские рабочие и крестьяне, браться за оружие в защиту русской революции? И решили: да, имеем. После этого больше ста тысяч венгерских рабочих взялись за оружие во имя свободы. То, что теперь предстоит сделать нам, есть прямое продолжение тогдашней освободительной борьбы… Венцом тех прежних побед явится для нас грядущее освобождение Венгрии.

Трубка Балинта успела разгореться.

Гонведы ждали, сами не зная чего.

— Хотите ли вы, чтобы был образован Национальный Комитет? — нарушил молчание Балинт.

И все ответили в один голос:

— Да! Хотим!

— Хотим! — с некоторым запозданием крикнул Дудаш.

— Хотите, чтобы завтра же были выбраны делегаты?

— Хотим!

— Хорошо. Кто в таком случае будет докладчиком на завтрашнем собрании?

— У румын выступал уполномоченный партии, — заметил Ковач.

Балинт сделал вид, будто не расслышал.

— Так кто же будет докладчиком? — повторил он.

— Вот хотя бы ты, Шебештьен… Как думаешь, сможешь взяться за это дело?

— Нет, товарищ майор. Не умею я… Пусть лучше Ковач. Предлагаю Ковача.

— Что ты на это скажешь, Ковач?

— Аудитория меня не пугает, товарищ майор. Но я считаю, что Пастор скажет лучше меня. Проще, сильнее. Да и ребята любят его больше.

Балинт колебался. Поглядел на Тулипана.

— Думаю, Ковач прав. Самое подходящее — выступить! Пастору, — заметил капитан.

— Возьмешься, Пастор? — спросил майор.

Пастор бросил вопросительный взгляд сначала на Шебештьена, потом на Мартона.

Шебештьен ему улыбнулся, Ковач смотрел строго.

— Берусь!

— Правильно. Итак, договорились. Первым будет выступать Пастор.

Еще с минуту Балинт молча дымил своей трубкой. Потом выбил пепел и, сунув ее в карман, протянул руку Ковачу.

— Ты хороший товарищ, Мартон Ковач! — сказал он.

* * *

Вечером после отбоя майор Балинт долго прохаживался с Пастором взад и вперед по пустынному двору.

Когда Балинт вызвал к себе Пастора, тот был уверен, что майор хочет поговорить с ним о завтрашнем собрании, о докладе, который ему предстоит сделать. Он полагал также, что Балинт даст ему на сей счет кое-какие советы и указания. Но майор ни одним словом не обмолвился ни о собрании, ни о предстоящем выступлении. Он вспоминал родные места, зеленые Карпаты и Тису.

Пастор молча шагал рядом с ним, изредка вставляя только короткие «да» или «нет». Но вдруг он почувствовал на сердце такую тяжесть, что казалось, если тут же от нее не освободится, то бремя это надорвет ему сердце. И тогда заговорил уже Пастор, а Балинт замолчал.

Сперва Дюла рассказал о своей жене. Она родилась в имении Алмаши, где ее отец служил батраком. Не успела девочка подрасти, как ей пришлось наняться прислугой в Мукачево. Потом она была поденщицей на оссайской лесопилке.

— Тихая женщина, редко когда слова от нее дождешься Зато до чего хорошо умеет слушать, как смотрит в глаза! Прямо теплом тебе душу обдает. Глаза у нее карие, а волосы блестящие, цвета дикого каштана…

Потом Пастор начал вспоминать сынишку.

— Принес я ему однажды из леса ежа. Мальчонка разговаривал с ним, как с человеком. Только почему же это еж не хочет ему отвечать?.. Разобиделся до слез. Ему казалось, что колючий клубочек злится на него. Чтобы задобрить ежа, он отдал ему игрушечный мяч. Я его сам смастерил из дерюжки…

О матери он говорил долго, с большой любовью.

— Матушка моя называет звезды небесными светлячками — сказал он и глубоко вздохнул.

При мысли о матери Дюла невольно поднял вверх голову но сегодня там звезд не было. Порывы ветра гнали с востока на запад темные тучи. Ветер дышал влагой, дождем и крепким ароматом хвои.

В лагере царила глубокая тишина. Шаги часовых почти не были слышны.

Вот уже два десятка лет был Балинт вдали от родины. Многое повидал он за эти годы, многому научился. И всякий раз, когда узнавал что-то новое, отмечал про себя: «Это пригодится дома… там, в Венгрии».

Встречи с пленными гонведами, как и любое услышанное венгерское слово, глубоко западали ему в душу. Они напоминали ему прошлое и собственную юность, но еще больше говорили о том, какая исполинская работа ожидает его и его товарищей, когда все они в конце концов вернутся в родную страну.

Сейчас, беседуя с Пастором, он испытывал большое желание сказать этому парню что-то теплое. Слова готовы были сорваться с его губ, но он все время себя останавливал. Балинт и сам не отдавал себе отчета, в чем тут причина, только не клеился этот разговор. Сознание подсказывало, что красивыми словами сейчас ничего не выразишь.

— Освободим родину? — вдруг совсем тихо спросил он Пастора.

Освободим, — ответил коротко Дюла, боясь выдать волнение, которое им овладело.

* * *

Большой зал лагерного клуба украшен гирляндами из еловых веток. Зажжены все огни. В глубине сцены флаги — красный и красно-бело-зеленый, привезенный майором Балинтом из Москвы.

Конвойные в клубе отсутствовали, за порядком наблюдали сами венгры. Балинт и Тулипан заняли места в зале среди военнопленных. На сцене за покрытым красной тканью столом сидели пятеро гонведов.