Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым

Каждое посещение омута – это обогащение, даже если мы этого не понимаем в ту минуту. Это открытость перед углубленным сознанием, которое обрести можно, лишь на опыте познав, что представляют собой противоположности. Такая встреча противоположностей ведет к увеличению, а не к ограниченности. По правде говоря, у нас нет особого желания расти, однако жизнь требует от нас даже большего, чем рост. Наша ежедневная повинность судьбе должна выглядеть так, как у того солдата, о котором мы читаем у Никоса Казандзакиса. Его молитвой было: «Мой рапорт генералу: вот что я сделал сегодня, вот как я дрался, чтобы спасти ход всего сражения на своем участке, вот такие преграды обнаружились на моем пути, и вот как я планирую сражаться завтра»[63].

Глава одиннадцатая Исцеление души

И даже вдалеке от океана Мы слышим вещий глас Родной стихии, бьющей неустанно.

Вордсворт. Ода «Намеки бессмертия»[64]

Если не разорвешь узы, пока жив, по-твоему, духи сделают это после?

Кабир

За всю свою долгую и плодотворную творческую жизнь ирландский поэт У. Б. Йейтс часто менял темы, стиль и личную философию, порой опережая читающую публику, выросшую на его произведениях. Если ему ставили в упрек это обескураживающее постоянство в переменчивости, он отвечал так:

Друзья меня всегда ругают,

Когда по-новому я песню запеваю,
Но знали бы они, чего мне это стоит —
Себя для песни заново настроить.

Эта преданность непостоянству вытекает одновременно из верности таланту и от требований души. Свести их воедино и было его призванием.

Так как же в таком случае нам следует относиться к переменам погоды в ходе нашего плавания, как поддерживать ритм путешествия и одновременно исцелять душу? Иногда исцеление души происходит естественным образом, инстинктивно, когда мы и наше окружение не вмешиваемся в этот процесс. Уже одно то, что мы соглашаемся поднять вопрос о духовном исцелении, – показатель того, где мы находимся на шкале развития цивилизации. Если бы образы популярной культуры оказывали действенную поддержку желаниям души, тогда мы вполне могли бы обойтись без самоанализа и психотерапии или без книг, пробуждающих сознание. Однако век за веком технологически продвинутые культуры, совершившие невероятный скачок в том, что касается преобразования материального мира, здравоохранения, транспорта и связи, создающие все новые виртуальные реальности, в то же время все больше и больше отдаляются от природы и от инстинктивной взаимности с самой жизнью. Разделение это стало настолько глубоким и мучительным, что даже само слово душа попало под подозрение. С одной стороны, его постарались прибрать к рукам искусные мастера пустословия от «нью-эйджа», с другой – от души как можно дальше стараются держаться различные научные и образовательные круги. (Вспомним, что даже психология исключила психе, или душу, из круга своего внимания в пользу менее значимых форм поведения – когнитивности и биохимии.) Мы все время бессильно опускаем руки в присутствии загадки, которая становится тем значительней, чем большего прогресса мы достигаем в какой-то другой сфере. Духовное бессилие приводит к малозначительным проблемам и малозначительной жизни.

И каковы бы ни были те значительные перемены, что произошли за последние четыре столетия, пожалуй, величайшая из потерь – снижение интереса к той загадке, на которую и призвано указывать слово душа. Мы с полным правом можем назвать Гамлета своим современником и товарищем по несчастью. У него, как и у нас, была четкая дорожная карта, однако его решимость воплотить в жизнь свои начинания мало чем отличалась от нашей («Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия»). Другими словами, он, как и мы, – невротик. Его сознательные намерения подтачиваются внутренними, непонятными порывами, что вполне знакомо и нам с вами. Гамлет признает, что мог бы скрыться в скорлупе грецкого ореха и считать себя королем бесконечного пространства, если бы его, подобно нам, не тревожили тяжелые сны. Он чужой своему миру, чужой самому себе, а значит, кажется таким знакомым каждому из нас.

Мы также можем разглядеть своего собрата-современника в Фаусте Гёте, стремящемся познать все любой ценой, однако спасовавшем, когда пришло время платить по счетам. Мы видим, как в благородном Фаусте начинает проявляться то самое «фаустовское», когда утраченной оказалась возможность подвести под свой поиск знания этическую почву. Разве не видна нам теперь, отчетливей, чем когда-либо, ограниченность наших институтов и теневые программы, что скрываются даже за самими благородными из идей?