Обретенное время

В беседе со мной Жильберта говорила о Робере с почтительностью, которая в большей степени, как я чувствовал, относится к моему старому другу, чем к ее покойному мужу. Она словно бы хотела этим сказать: «Я знаю, как вы им восхищались. Я сумела понять этого исключительного человека, не сомневайтесь». Но любовь, однако, которой она уже определенно не испытывала к своему воспоминанию, послужила отдаленной причиной, быть может, некоторых особенностей ее теперешней жизни. Жильберта была теперь неразлучна с Андре. Хотя последняя, в первую очередь благодаря таланту супруга, а также собственному уму, проникла пусть не в среду Германтов, но в общество намного более изысканное, нежели те круги, в которых она вращалась доселе, было удивительно, с чего это вдруг маркиза де Сен-Лу снизошла до того, чтобы стать ее лучшей подругой. Во многом это, наверное, свидетельствовало о склонности Жильберты к тому, что она считала артистической жизнью, и к некоторому социальному вырождению. Это объяснение вполне вероятно. Однако мне пришло на ум нечто другое, ведь я всегда был убежден в том, что образы, которые мы видим в совокупности, — это, как правило, лишь отсвет и тем или иным образом отзывающийся отголосок первого, довольно отличного от них соединения, крайне удаленного, хотя и симметричного последующим. Я подумал, что если теперь каждый вечер Андре, ее мужа и Жильберту можно было увидеть вместе, то наверное из-за того, что несколькими годами прежде будущий супруг Андре жил с Рашелью, затем оставил ее ради Андре. Вероятно, тогда Жильберта, из своего слишком далекого и высокого общества, не могла этого разглядеть. Но она должна была узнать об этом позже, когда Андре достаточно поднялась, а сама она опустилась, чтобы они смогли друг друга заметить. Тогда, должно быть, на нее и произвел впечатление огромный престиж женщины, ради которой Рашель была брошена человеком — наверное, обольстительным, если Рашель предпочла его Роберу.

(Слышалось, как принцесса де Германт повторяет с некоторой экзальтацией и полязгиванием вставных челюстей: «Да это же наш кланчик! наш клан! как я люблю эту юность, такую умную, такую деятельную, и ах! такую мужикальную!» Она воткнула крупный монокль в круглый глаз, веселый и извиняющийся, что не может сохранять живость надолго, но исполнилась решимости «оставаться деятельной» и «быть в кланчике» до конца.)

Итак, Андре напоминала Жильберте, наверное, о романе ее юности, ее любви к Роберу, и Жильберта не могла не испытывать большого уважения к Андре, в которую с завидным постоянством был влюблен мужчина, любимый этой Рашелью, а последнюю, и Жильберта это знала, Сен-Лу любил намного больше, чем ее. А может быть напротив, данные воспоминания не сыграли никакой роли в предрасположенности Жильберты к артистической чете, и следовало усматривать здесь, как во многих прочих случаях, две неразлучные склонности светских женщин — и просветиться, и опуститься. Жильберта, скорее всего, забыла Робера, как я Альбертину, и даже если ей было известно, что писатель оставил Рашель ради Андре, то при встречах с ними она никогда не вспоминала об этом, и этот факт вовсе не повлиял на ее пристрастие. Только свидетельство заинтересованных лиц могло подтвердить, было ли мое первое предположение не только возможным, но и истинным, — единственное средство, которое в подобных случаях остается, если бы в их признаниях можно было обнаружить проницательность и искренность. Но первое встречается редко, а второе никогда. В любом случае, встреча с Рашелью, теперь знаменитой актрисой, вряд ли могла доставить удовольствие Жильберте. Поэтому я был огорчен, когда узнал, что на этом утреннике она будет читать стихи, — обещали «Воспоминание» Мюссе и басни Лафонтена.