Обретешь в бою

Вернувшись домой, Гребенщиков не узнал жену. Алла встретила ею холодно, ни слова не проронила за ужином и вообще вела себя как-то отчужденно. Он не торопился с вопросами, знал: если что залегло у нее на душе, долго не выдержит, расскажет. Это он, разобидевшись или разозлившись, мог молчать неделю, даже две, и ждать, пока Алла сама не начнет доискиваться, в чем же причина мужней немилости. Он легко переносил моральную изоляцию не только в цехе, но и дома, и Алла невольно сравнивала его с многолетним устойчивым растением, которое может долгое время обходиться без влаги и без солнечного тепла.

Вечер прошел в молчании. Гребенщиков читал английский журнал, что-то выписывал в толстую тетрадь (система долгих лет), Алла сидела в гостиной на диване, поджав под себя ноги, делала вид, что читает, а сама напряженно думала. Уважение к мужу, на котором держалась их близость, пошатнулось. Для нее не было внове, что он крут, нетерпим к людям, что тактика у него одна — нападение и интонация одна — превосходство, но объясняла это внутренней силой, которая вот так проявляла себя. Иногда ей казалось, что именно такие люди, железные, несгибаемые, бескомпромиссные, и должны выходить на орбиту, что на них земля держится. И тут же она возражала себе: а злоупотребляют ли своими возможностями все сильные личности? Наоборот, как правило, они добры и снисходительны. Почему же у ее мужа столько недостойных наслоений? Она пыталась оправдать эту аномалию наследственностью, усугубленной семейным воспитанием. Очевидно, с молоком матери впитаны в него эгоцентризм, себялюбие, высокомерие. Всем этим щедро наделена Валерия Аполлинариевна. Только кому какое дело, отчего человек плох? Кто, кроме нее, будет заниматься подыскиванием оправдывающих мотивов? И являются ли они достаточными для оправдания? Она серьезно опасалась, что, ежедневно общаясь с мужем в цеховой обстановке, наблюдая его, откроет такие свойства его натуры, которые оттолкнут ее окончательно, а значит, сделают дальнейшую семейную жизнь нетерпимой. Можно избежать этого, перевестись в центральную лабораторию. Но предоставлять теперь его самому себе тоже никак не хотелось.

Очень подмывало Аллу поговорить с мужем напрямик, но что-то препятствовало этому. Возможно, малодушие, а возможно, просто не хотелось признаться в том, что, по существу, подслушивала рапорт.

II вдруг она подумала о том, как поведет себя муж, если увидит ее на рапорте. Сделает вид, что ему все нипочем, что сам черт ему не брат, пли укротит, обуздает себя? Что ж, была не была, это она установит завтра.

Сон был поверхностный. Тянулась и тянулась вереница все тех же мыслей, только уже в пластическом изображении. Она видела мужа то безумствующим, то притворно вежливым, каким не видела никогда.

Утром, сделав соответствующие наставления тете Пате, безответной старушке, с присутствием которой в доме Валерии Аполлинариевне из-за безвыходности положения пришлось смириться, Алла отправилась в цех, твердо решив побывать на семичасовом рапорте, — не терпелось проверить свои предположения. Но в цехе решимость покинула ее — заведующая лабораторией обязана присутствовать только на дневном рапорте, и появление утром выглядело бы по меньшей мере странно.

Снова мучительно долгий день, и снова Алла не сумела скрыть своего состояния. Девушки смотрели на нее ужо не настороженно, а с сочувствием. Даже повздыхали, не таясь, о Рудаеве («Где-то наш Рудаечка, куда его денут, еще под суд, чего доброго, отдадут») и потом долго расспрашивали о нем Аллу, полагая, что если она и не все знает, то уж во всяком случае больше них. Никто не поверил бы ей, что целый вечер ни словом не обмолвилась она с мужем и что вообще муж о заводских делах с ней никогда не говорит.

В середине дня не удержалась, сбегала на шестую печь. Полным ходом шла уборка «козла». Человек пятнадцать автогенщиков, вооружившись длинными, как копья, металлическими трубками, подключенными к голубым баллонам, резали его струями кислорода. Фонтаны искр вздымались вверх, создавая иллюзию нескончаемого фейерверка.

В пятнадцать часов она с бьющимся сердцем переступила порог рапортной и села там, где сидела обычно, — в торце правого стола. Один за другим собирались люди. При Рудаеве сталевары размещались поближе к начальнику, но теперь заняли самую дальнюю позицию. Перенесли плавильные журналы и стали заполнять их.

А Катрич, этот неустрашимый сердцеед и балагур, неизменный сосед Аллы на рапортах (только здесь и представлялся случай оказать ей весьма скромные знаки внимания), на сей раз боязливо забился в угол. Серафим Гаврилович не удержался, чтобы не съязвить в его адрес:

— Отойди от зла — сотворишь благо…