Обретешь в бою

От духоты и вони трудно дышалось. Голову распирало, раздувало, как мехи, казалось, она не выдержит, лопнет. Рудаев выскочил на свежий воздух. Медленно поднялся по лестнице на рабочую площадку и увидел группу людей, стоявших против ворот на ветерке. Подошел. Бригада подручных с шестой печи и тут же — Троилин и Подобед, которых не сразу заметил. Ожидал, что на него набросятся с бранью, с попреками, но никто не сказал ни единого слова. Даже в ответ на его «здравствуйте» кивнули молча.

— Сколько придется стоять, начальник? — после томительного молчания все же спросил Подобед.

— Трудно сейчас определить, — еле вытаскивая из себя слова, глухо отозвался Рудаев. — Все зависит от того, сколько будет резчиков.

— Максимум. Чтобы сразу по всему фронту.

— Тогда дней двенадцать. А скорее пятнадцать.

— Не больше? — усомнился Троилин. И уже с ядом: — В общем здорово отсалютовал ты министерству в первый день его существования.

Троилин все время поглядывал в сторону, кого-то ждал. И вот из-под площадки появился тот, кого он ждал, — Гребенщиков.

— Тридцать резчиков в смену, работа круглосуточная, двенадцать дней, — доложил он, совместив в этих отрывочных словах и свои предположения, и требования.

— А если шестьдесят в смену? — спросил Троилин.

— Скорее не будет — толкотня получится. Кроме того, очень трудоемкий участок — электропроводка и кабели. Еще достать все это нужно.

— Что ж, окажетесь волхвом — это вам в копилку. Троилин отозвал Гребенщикова в сторону. К ним присоединился и Подобед.

По выражению лиц, по жестам, по взглядам, словно бы случайно бросаемым в его сторону, Рудаев понял, о чем шел разговор. Решалась его участь. Гребенщиков препирался долго, и разговор тянулся долго. Когда Рудаев сделал шаг, чтобы уйти, — надо было посмотреть, что делается на других печах, — Троилин окликнул его.

— Сдашь цех Гребенщикову, а сам будешь помогать копровикам на уборке «козла». Потом я найду тебе другое применение. Поскромнее. — И, как бывало с ним, тут же смягчился. — Иди домой, отоспись. Хотя бы сутки. На кого похож стал…

— На уборке обойдутся без меня, — неожиданно для самого себя взъерошился Рудаев.

— Ах вот как! Нашкодить горазд, а убирать — дядя. В таком случае и завод обойдется без тебя! Подумаешь — цаца.

Об охранной грамоте Троилин предпочел забыть.

* * *

Чтобы ни с кем не встречаться, Рудаев спустился под рабочую площадку, еще раз взглянул на чудовищного «козла» и пошел прочь из цеха.

Ехал на первой скорости — плохо слушались руки и даже глаза плохо видели, словно висел в воздухе вязкий туман. Вернуться домой и сидеть одному в четырех стенах? Нет, от этого надо себя избавить. Остаться один на один с собой, со своим стыдом, который жег, как осколок горячего железа, было нестерпимо. Поехать к отцу — тоже мало радости. За такое известие по головке не погладит и ничего ободряющего не скажет. А ему сейчас так необходимо простое человеческое сочувствие. Дина Платоновна, вот кто его поймет. Ведь не чужие они в конце концов.

Медленно, неуверенно вел он «Москвича». Нет ничего тяжелее, чем сознание нелепости допущенной ошибки. Ему и раньше приходилось ошибаться, и он терзался даже в тех случаях, когда ошибка никем не была замечена — стыдился самого себя. А сейчас ему стыдно было смотреть в глаза людям.

Не доехав сотню метров до домика, где жила Лагутина, остановился. Было девять утра. Через полчаса она пойдет на работу. Вот тут он ее и дождется. День намечался хмурый, непроглядный. Низко над городом висели плотные облака, с ними никак не мог совладать разгулявшийся ветер. Только с густо падающими хлопьями снега он расправлялся беспощадно. Вихрил их в воздухе, бросал из стороны в сторону, дробил.

Из калитки вышли пожилые мужчина и женщина с хозяйственными сумками и быстро направились к трамвайной остановке. Только сейчас Рудаев вспомнил, что сегодня воскресенье, — давно все дни у него перепутались и были похожи один на другой. Значит, в доме она одна и можно свободно рассказать все, не сковывая себя, не опасаясь чужих ушей.

Открыл калитку, обогнул дом, поднялся на крыльцо. Легонько нажал на дверь и очутился в прихожей. «Не стану будить, если спит, — решил. — Дождусь, когда проснется».

В столовой наткнулся на свое отражение в зеркале. Ну и вид! Почерневший от усталости, от копоти, обросший, глаза воспаленные, припухшие. Но не это поразило его. Лицо стало другим. Безвольным, расползшимся, как у пьяного в парной. Помял его пальцами, стараясь вернуть обычную собранность. Но мышцы оставались чужими, одеревеневшими.