Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— В свое время я читал эти труды. Но знаете, Василий, не Адама Смита и Давида Рикардо надо изучать русскому рабочему, а Маркса. Слышали про такую книгу — «Капитал»? Она и на русском языке издана. Ох, трудная книга, зато ради рабочего человека написана.

Случалось, они захаживали на квартиру к Точисскому. Явятся, посидят, поделятся новостями и, попив чаю, получив какую-нибудь книгу, уйдут.

Для самостоятельного чтения Павел подбирал книжки, учитывая подготовленность каждого слушателя. Голову и Егорову больше рассказы Толстого или стихи Некрасова, а такие, как Шелгунов и Васильев, те попросили перечитать «Манифест» и «Гражданскую войну во Франции».

Сказали как бы невзначай:

— Товарищи кое-какие любопытствуют, надежные товарищи.

Проводив гостей, Павел довольный заметил Лазареву:

— Кажется, приходит время расширять кружок либо новые организовывать…

В день, когда стало известно о принятии правительством закона о штрафах, они, Шелгунов, Тимофеев, Климанов и Васильев, явились к Точисскому в поздний час, радостные, возбужденные. Не успев расположиться, приступили к Точисскому с вопросами:

— Что делается, Павел Варфоломеич, а? Вишь, но стали дожидаться воскресного дня, решили прямо к тебе.

— Вот и дельно, молодцы, что пришли, — Павел потер руки от удовольствия. — Пока Дмитрий чай вскипятит и перекусить приготовит, мы с вами «закон» и обсудим.

— Сколько живу, а такого не помню, — сказал Егор.

— Неудивительно, — кивнул Точисский. — Я вам рассказывал о крестьянских восстаниях, о целых мужицких войнах… Бывало, пол-России на помещиков поднималось. А заканчивалось чем? Порками и виселицами. Но вот, друзья, — голос у Павла зазвенел, глаза сверкали, — начал борьбу рабочий класс. Сначала робко, потом осмелел. А когда поднялся дружно, с конкретными требованиями, царь испугался. Да, друзья, я не оговорился, царь испугался. Закон о штрафах — это не от жалости к нам, пролетариям. Это уступка под нажимом. Морозовские ткачи преподали наглядный урок не только самодержавию, по и нам. Они убедительно доказали, чего стоит рабочий класс, если он действует организованно и не отступает перед угрозами.

И тут все заговорили.

— Ореховозуевцы начали, а нам, питерским, продолжать.

— Не только питерским, а и москвичам.

— Россия велика, и повсюду наш брат пролетарий.

Лазарев поставил на стол пыхтящий самовар, чашки, насыпал в блюдечко колотый сахар и весело объявил:

— Сегодня наш пролетарский праздник. Даже не верится, на какую уступку пошел царь…

Все шумно расселись.

— Представляем, — рассмеялся Шелгунов. — Не единожды посылал проклятья на нашу голову. С потрохами бы сожрал.

Тимофеев хохотнул:

— Тебя, мосластого, не сожрешь.

— Мной подавится, — довольно согласился Василий.

— Да, друзья, — сказал Павел. — Это наша победа. Победа пролетариата. Пусть малая, но она первая, и в этом ее ценность. Знаете, как-то вышел у меня спор с одним народником. Вот тут, за этим столом. Народник, в спорах поднаторевший, все прижимал меня, на лопатки пытался положить, рабочему классу никогда-де не видать победы. Попадись он мне теперь, — Павел погрозил пальцем, — уж я бы его одним этим «законом» припер к стенке…

Точисский пересек Марсово поле, остановился у Невы в ожидании Лазарева. На той стороне грозно темнели стены Петропавловской крепости. Стрелой тянулся в небо шпиль. Позолоченная кровля играла на солнце. Высоко, в бескрайней голубизне плыли белесые облака. Как давно был уютный родительский дом, детство. Как далеко он ушел из той жизни.

Припомнился последний разговор с дядей — ксендзом Станиславом. Брат отца никогда не отличался многословием и редко баловал племянника особым вниманием.

Но перед самый отъездом он усадил Павла в кресло напротив, спросил:

— Ты твердо решил покинуть дом?

— Да, дядя.

Скрестив руки на груди, Станислав пожевал топкими губами:

— Это очень серьезный шаг, мальчик мой, и тебе будет нелегко, когда окажешься вдали от родителей. Хочу предостеречь, будь осторожен в выборе пути. Время ныне смутное, молодые люди увлекаются революционными идеями. Идеи пьянят, играют на тщеславии человека. Есть бог и вера, мальчик мой. Всевышний один судия человеку. Для господа все равны, царь ли, нищий ли с сумой. Бог сотворил мир, и только он, всевышний, вправе преобразить его. Безумная храбрость молодых людей страшит меня. Ты спросишь, к чему веду я разговор? Молю всевышнего, чтоб вера в господа нашего вечно жила в твоем сердце и спасла от дурного увлечения…

Дядя, дядя! Павел не вступил с ним в пререкания, по хотел огорчать перед прощанием. Но разве мог он разделять взгляды ксендза? Может ли честная, горячая молодость взирать равнодушно на горе народное?

— О чем думы? — неожиданно раздался голос Дмитрия.

Точисский вздрогнул, повернулся:

— Припомнил напутствие дяди, ксендза. Велел держаться подальше от революционеров.

— Небось говорил: «Всякая власть от бога»? Знакомо, от отца слышал.

Шли вдоль Невы, переговаривались. На Сенатской площади у памятника Петру задержались.

— Всякий раз, когда здесь бываю, не могу не представлять… Вот так, в каре строились полки… Каховский… Бестужев… Рылеев…