Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— Здравствуй, Прохор! — окликнул его Дмитрий. Рыбак вскинул голову, узнал.

— Ты ли, Митя? С прибытием! Приходи на уху! Небось давно не едал.

— Порядком. В Петербурге такой не умеют варить, как твоя Ганна.

Купались долго, потом валялись на прохладном песке. Поднялось солнце, выгрело.

— Тишь да гладь, и нет никакого самодержца и никакой полиции, — мечтательно промолвил Точисский,

— Если бы так…

— Помнишь, как надеялся Лермонтов: «Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей…»

Они замолчали, задумались. Первым заговорил Павел:

— Знаешь, о чем я? Такие, как Иван Богомазов, твердо верят в социализм сельской общины, а мужик задыхается под налогами, и никакая сельская община его не спасает. Помню, об этом еще в Екатеринбурге от Лебеденко слышал.

— В здешнем селе тоже свои богатеи. Немного, два-три крепких мужика, но всех к своим рукам прибрали. Землю арендуют, на пахоте и косовице у них полсела спины гнут, кто взропщет, пристав и волостные утихомирят. Крепко мужиков в кабале держат. Отчего Прохор рыбой промышляет? Коровенку у него за недоимки со двора свели, конь года три тому назад пал, землю чем обработаешь? Таких в селе разве он один?.. К Прохору сегодня на уху сходим непременно. Я мальчишкой у того ивняка тонул, он поблизости оказался, вытащил…

На уху попали к вечеру. Шли селом мимо плетней, хат, выбеленных известью. Посреди улицы бревенчатый сруб колодца, журавль. На верхнем конце шеста деревянная замшелая бадейка, на нижнем привязан тяжелый камень.

На пустыре, поросшем травой, церковь, рядом поповский дом, высокий, просторный, а чуть поодаль сельская школа и домик учителя.

— Презанятный и умный старик, этот учитель здешний Паисий Аристархович. К книгам и философии страсть великую имеет, — заметил Дмитрий. — Мальчишки его Колобком звали, такой он смешной внешне.

Пригнувшись под притолокой, Павел переступил порог, осмотрелся. Две лавки вдоль стола, в углу божница с лампадой, русская печь с лежанкой. На подвесной полке посуда.

Глиняный мазаный пол устлан привялой травой, оттого в хате пахло свежим сеном.

— Ганна, погляди, какие у нас гости! — позвал Прохор жену.

Она появилась в хате незаметно, молодая, красивая, всплеснула руками:

— Митя, паныч!

И засуетилась. На столе появилась миска, деревянные резные ложки.

— Угощенье у нас хоть и не знатное, но свежее. Сазанья уха густая и сладкая. Верно говорил Дмитрий, ох, Ганна — мастерица. И хозяева радушные.

За столом разговор вели в основном Дмитрий и Прохор. Лазарев расспрашивал, что нового на селе, кто свадьбу сыграл, кто умер. Прохор рассказал, что прошлой осенью с двух дворов за недоимки коров свели и теперь их хозяева батрачат у Прони, отрабатывают зерно, которое весной брали у него на пропитание.

— А мы так и живем с Ганной. Не дал бог детей. Может, оно и к лучшему: без детишек бедовать.

Ганна поднялась из-за стола, вышла из хаты. Прохор замолчал.

Павлу стало неуютно, жалко хозяев. Возникло чувство какой-то вины. Дмитрий встал:

— Спасибо, Прохор, тебе и хозяйке за хлебосольство.

Ярмарка оглушила Павла и удивила множеством людей, обилием привоза. Пестрят на лугу цветастые рядна, белеют снегом куски холста. Выстроили свои макитры и глечики, кувшины и миски гончары. Деревянных дел умельцы разложили ложки и половники, солонички и кружки. Торгуют кожами кожевники, шорники — сбруей и хомутами. Кузнецы предлагают серпы и косы, топоры и лопаты.

На загляденье хозяевам мажары и телеги.

А там, дальше, бабы хлебом и медом, маслом и сметаной, рыбой вяленой и салом соленым торгуют. В стороне живность продается: визжат поросята, кудахчет и гогочет птица в корзинах, мычат телята на привязи…

Хорошая ярмарка собирается здесь, многолюдная. Приезжий шинкарь открыл свое заведение, спаивает мужиков, обирает. Тут же пристав и волостной старшина прохаживаются, за порядком следят.

Из шинка, пьяно пошатываясь, выбрался тощий мужичок в поношенной свитке, запел голосисто. Тут Проня навстречу мужичку.

— Звона, голубчик! — ухватил мужичок Проню за вышитую рубаху. — Мироед, креста на тебе нет!

Как из-под земли урядник вынырнул, мужичка — за шиворот и поволок. А тот плачет пьяно, ругается:

— Проню, грабителя, забирай, он над всей общиной измывается, кровушку пьет! Лучшие земли заграбастал, в кулаке мужиков держит.

Раскололась ярмарка: кто за мужичка вступается, кто сторону Прони держит.

Потолкался Точисский, насмотрелся. Богатая ярмарка! И хоть всего навезли крестьяне, однако не скажешь, что всем живется хорошо. По одежде судить можно. Одни в свитках новеньких, сапогами хромовыми поскрипывают. И хоть сентябрь, теплынь еще, а они в шапках серого каракуля. Кто победнее, у тех и свитки старые, латаные, и сапоги из юфти, дегтем смазанные, а у кого и вовсе постолы из кожи-сырца на ногах. Вот тебе и самобытный путь, вот тебе и крестьянский социализм!