Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— Какую же роль вы отводите бестужевкам?

Аркадакская усмехнулась:

— Конечно, учителей, не так ли?

И рассказала, как у них в деревне поселился учитель из университетских, призывал крестьян к деревенскому социализму. Кончилось тем, что явились выборные от общины и заявили: «Ты, господин, коли желание имеешь, детей наших учи, а в мужицкие дела не суйся». Учитель про школу забыл, вещички в руки да из деревни.

Павел нахмурился?

— Мы проповедуем не деревенский социализм, а заботимся о развитии рабочего. Вы представьте, когда рабочий поймет суть жизни, суть эксплуатации, какая это будет сила!

— Я не хотела вас обидеть, Павел, — смутилась Аркадакская. — Девочки, разве не в наших силах нести знания рабочим? Почему русский мастеровой должен быть неграмотным?

— Сейте разумное! Помните Некрасова? — подхватила Вера. — Я смогу заниматься с фабрично-заводскими природоведением.

— А мы с Любой — географией, — поддержала ее Данилова.

— Тебе, Мария, сам бог велел быть учительницей литературы, — сказал Павел. — Нам яге с Дмитрием остается история и политическая экономия.

— Мы можем организовать сбор книг, — воодушевилась Мария. — Покупать их на Александровском базаре. У рабочих будет своя библиотека.

Отправляясь к бестужевкам, Точисский был уверен — они поддержат его, но, чтоб с таким энтузиазмом, не предполагал. Он даже заволновался, встревожился, как бы излишняя девичья экспансивность не повредила делу, не привлекла бы внимания полиции. Павел решил предупредить Марию и ее подруг. Пусть знают — работа нелегальная, под обстрелом охранки. И неожиданно для себя сказал по-профессорски назидательно:

— Смысл жизни интеллигента в просвещении народа. Русский революционер желает видеть отечество свободным и просвещенным. Вы пойдете в рабочие кружки, понесете знания, но никто не должен знать, что вы занимаетесь пропагандой. Постоянно помните о конспирации. Кто не надеется на себя или боится угодить в ссылку либо на каторгу, пусть откажется сразу. Лучше сделать это заранее.

— Какие у вас основания считать нас трусливыми? — обиделась Лазарева. — Что касается конспирации, то мы будем соблюдать ее не хуже вас с Дмитрием.

У Лазарева именины. Днем они пили на Невском кофе и ели пирожное с бестужевками, а вечером, когда воротились на квартиру, застали Шелгунова и Тимофеева с пакетами в руках.

Пришли поздравить по русскому обычаю с днем ангела.

Посмеиваясь, Шелгунов выложил на стол круг колбасы, сыр, булочки, достал из кармана пиджака бутылку «Смирновской».

Подвинули к столу стулья, заговорили, в воспоминания ударились.

— Меня на моего ангела отец за руку — и на завод. Приучайся, говорит, к делу. А мне в ту пору девять стукнуло. С той поры, покуда мальцом был, все обучение в подзатыльниках и состояло, — сказал Шелгунов.

И задумался. Видать, нерадостно на душе сделалось. 'Тимофеев свое:

— Я своих праздников не помню. Сиротой рос. Точисскому стыдно было рассказывать, как по утрам его, именинника, ждали поздравления и дом делался праздничным и веселым.

— Отчего молчишь, Варфоломеич? — Шелгунов положил ладонь на плечо Павлу.

— О чем говорить, — улыбнулся Точисский. — Детство у меня не в пример вашему, в достатке рос.

— От сладкого-то небось отвыкнуть трудно было, — проговорил Тимофеев.

— Главное — решиться, — предположил Шелгунов!

Точисский задумался, повертел в руке вилку. Потом, глянув в глаза Василию, сказал:

— Решиться, говоришь? Не то слово. Понять надо, понять. Сердцем, понимаешь? Точнее, чтоб в тебе человек заговорил, совесть пробудилась. Легко порвать с прошлым? Нет. Больно и мучительно. Я ведь мог избрать себе иной путь, сытый, спокойный. Из гимназии в институт. Лекции, студенчество, увлечения девицами, балы и театры. Мог, да не мог… И заслугой своей не считаю, что отказался от проторенной дороги. Я уже тогда на человека по-другому смотрел. Говорят вот — «порядочный человек», значит, состоятельный, так сказать, кредитоспособный, и вся его порядочность в кошельке да в чиновном кресле. Для меня порядочность означает в первую очередь честность, жизнь своим трудом, чтобы кормили и одевали свои собственные мозолистые руки. Вот она, в чем правда жизни, друзья. И еще, я убежден, человек должен быть выше личного, жить ради идеи.

— За это и любим мы тебя, Варфоломеич, — растроганно сказал Шелгунов. — Наш ты человек…

— Братцы, а не пора ли именинника вспомнить, — весело спохватился Тимофеев. — Василий, разливай по стопкам, выпьем за здоровье Дмитрия, раба божьего…

Засиделись допоздна. Перед уходом Шелгунов попросил:

— Не откажи, Варфоломеич, прочитай что-либо. Очень люблю послушать.

Павел не заставил просить дважды, любил хорошие стихи. В чем-то поэзия и революция были для него неразделимы. Он считал, что хорошая литература воспитывает в рабочих свободомыслие, ненависть к самодержавию, веру в собственные силы и мечту о будущем…

— Хорошо, — повторил Точисский. — Что же вам прочитать, друзья?

— Некрасова желательно, — сказал Тимофеев.

Павел прикрыл рукой глаза, начал глухо, негромко, и товарищи слушали его затаив дыхание.