Обряд

Показалось, думает Настя. Просто показалось. Матвей ей и раньше мерещился в толпе, даже после того как она переехала в Петербург. Она всегда ошибалась, даже когда ошибиться не хотела, когда мечтала в этом застывшем равнодушном городе увидеть в толпе на переходе через Невский эти его дикие темные глаза. А теперь? Как теперь уложить в голове, что он умер, но он здесь, всегда здесь, каждый день попадается ей навстречу?

* * *

Настя заходит во двор, к ее ногам черной вспышкой бросается из угла кот.

— Милый, голодный мой. Прости, сейчас вынесу. — Она лавирует, чтобы не дать ему прикоснуться к себе, спешит к подъезду, по новой своей привычке зажав между средним и указательным пальцем ключ, как вдруг замечает свет в окне мастерской. Она останавливается, отсчитывает окошки от угла: первое, второе, пятое. Да, это мастерская бабушкиного мужа-скульптора.

Она не была там с самой смерти бабушки, хоть и обещала ей в один из последних дней, что наведет там порядок. Но прошло больше года, а она так и не смогла заставить себя подняться туда. А сейчас… может, там протечка, думает Настя. Ее номера нет ни у кого из соседей, только бабушкин, давно отключенный. Там замок такой — смех, а не замок, могли ведь и вскрыть. Зайти посмотреть, что там происходит, если трубу прорвало. Остановившись, она всматривается в серебристый свет окна, единственного горящего ровно посередине стены, огромной и мертвой, как экран выключенного телевизора.

Чтобы попасть туда, ей нужно зайти в самый темный угол двора. Там, притаившись за незаметной дверью, наверх ведет лестница.

Кот снова оказывается у ее ног, теперь их уже два, они слизывают с носка сапога успевшее почернеть от городской копоти мороженое. Она отдергивает ногу, слишком резко, так что задевает морду одного из них, и он поднимает на нее свои тревожные желтые глаза. Он не ждал от нее зла. Ей тут же становится так стыдно, что она бежит скорее к двери, отпирает ее, надавливает плечом, пока та с тяжелым скрипом не поддается, и заходит внутрь.

Над головой загорается дребезжащая лампочка, через секунду на площадке выше еще одна и еще, до самого потолка, который теряется в пыльной сероватой мгле. Осторожно ступая по узким острым ступеням, Настя карабкается на пятый этаж. На сквозняке шелестят пластиковым саваном выставленные на лестницу картины и статуи с отбитыми руками. Еще одна дверь. Она мешкает пару секунд, кашляет от поднявшейся гипсовой пыли, звенит связкой ключей, звук тут же подхватывает эхо. Наконец клацает механизм замка, и она оказывается в узком коридоре. Выключателя нет, или она не может его найти, поэтому светит перед собой фонариком в телефоне, который вырывает из густой тьмы женскую фигуру.

— Кто здесь? — вскрикивает Настя, и эхо делает с ее голосом что-то странное: он звучит так, будто вместе с ней хором произносит эту фразу еще сотня человек. Снова испарина, на этот раз от облегчения — это статуя, одна из дедовых пионерок из парка, только у этой рука цела, и кто-то набросил на нее старую цветастую шаль. — Да вашу ж мать. — Настя стискивает зубы.

Она ненавидит это — быть испуганной, загнанной, вечно не понимающей происходящее. Она помнит себя другой.

— Черт, которая тут его дверь? — шепчет она, поравнявшись с пионеркой, которая под шалью оказывается голой и какой-то грустной. — Ты не знаешь?

Гипсовое лицо молча следит за ней выемками пыльно-серых зрачков. Но Настя уже сообразила, куда ей, — полоска света на полу ведет ее дальше, в гулкую глубину темноты.

Дверь перед ней. Линия света падает на носки ее грязных сапог. Надо отмыть это чертово мороженое, думает Настя. Словно, если не будет пятна, не будет и потерянных часов.

Она дергает за ручку. Дверь заперта. Как странно, думает она, выбирая из связки самый маленький ключ, погнутый немного у самого основания.

Ключик легко проворачивается в замке, и она, осторожно приоткрыв дверь, ступает внутрь. Лампочка под потолком горит так ярко, что на мгновение, шагнув в белизну из темноты, Настя совсем слепнет. Она моргает до тех пор, пока черно-зеленые отражения предметов на дне обожженных светом зрачков не перестанут расплываться и скакать вниз-вверх. Она поднимает веки. Перед ней, в круге завешенных пыльными простынями недоделанных статуй, стоит фигура.

Пионерка, еще одна, половина головы отколота, так что уцелели только левая бровь, глаз, половина носа и уголок рта — кажется, что она улыбается. Ее единственный пыльно-серый глаз смотрит прямо перед собой, на Настю. Но это не самое страшное. На ней, на пионерке без головы, надето бабушкино свадебное платье. Пожелтевшее, истлевшее, с длинным шлейфом. Через проеденные молью дыры на лифе торчит серое неживое тело.