Обряд

Машина тормозит рядом с «жигулями», но водитель не спешит на улицу. Присмотревшись, Мишаня замечает, что он в салоне отмусоливает из пачки зеленые тысячные бумажки. Мать все еще воет что-то нечленораздельное. Мишаня подходит к ней и берет под руку, запахивает поплотнее ее тоненький халат. Наконец Слава выходит из машины.

Ему около тридцати пяти, может, сорок, походка пружинистая, молодая. Реденькие рыжие волосы, прозрачные ресницы и синеватые веки делают его похожим на младенца.

— Ну что, хлопцы, поймали, вижу, зверя, — произносит он по-деловому, глядя на ружье, которое все еще держит Мишаня, потом на секунду переведя цепкий взгляд ему прямо в глаза. — Молодцы.

— Это не я. Они. — Мишаня по-детски показывает пальцем на Саню и Васька.

— Твари, — шипит мать, опираясь на Мишаню всем весом своего дрожащего тела.

— А ты чего с ружьем стоишь?

— Так он живой еще, — поясняет Васька. — Волк-то. Мы думали, Мишаня за брата хочет справедливость воздать.

— Живой? — Слава подходит к волку и наклоняется над ним, бесстрашно заглядывая ему прямо в морду. — Он весь переломанный. Вы зачем его так мучали, пацаны?

— А зачем он Петьку нашего жрал?

Слава цокает языком.

— Грех так ломать и издеваться, — произносит он на выдохе.

— Вот и я говорю, грех, — вторит ему мать.

— А убивать не грех? — с вызовом спрашивает Саня.

— Убивать — другое. Это чистка леса, акт милосердия практически. В новом мире людей хищникам места нет. Кончился век дикой природы.

Саня пожимает плечами.

— Что ж с вас возьмешь? Я, конечно, надеялся на более… человеческий исход. А вы ему хребет перебили.

— Человеческий… — опять шипит мать. — Да вы знаете, что нет страшнее твари на земле, чем человек?

Слава смотрит на нее то ли с жалостью, то ли с брезгливостью, и Мишане опять становится от нее так противно, что он сжимается, стараясь отделить себя от нее, будто он не с ней и не от нее родился вовсе.

— Так, ладно, господа хорошие, уговор есть уговор. Но я вас прошу не тянуть вот с этим. — Он кивает на волка, затем протягивает Сане несколько бумажек, тот слюнит их жадными пальцами, перелистывая одну за другой.

— Спасибо.

— Не могу сказать, что на здоровье. — Слава снова смотрит на волка, скривившись, потом на ружье в Мишаниных руках. На секунду он будто делает движение вперед, и Мишаня думает: сейчас он возьмет у него оружие и сделает то, что сам он сделать не в силах. Но Слава проворачивается на пятках дорогих кожаных туфель и пружинящей походкой спешит обратно в свой УАЗ. — Ну вы тут разберитесь, только не затягивайте, — бросает он в открытое окно, отъезжая.

— Вот ведь мужик, да чего же четкий, — произносит Васек, не успевает Славина машина скрыться за углом.

— Да. Нормальный он.

— И так прикольно, что мог бы гонять на каком-нибудь крузаке, а ездит сколько лет на своем УАЗе, батя его чинить не успевает.

— Ладно, хватит тут светских разговоров. — Саня поворачивается к Мишане, провернувшись на пятках своих кроссовок, точно повторяя движение Славы. — Ты стрелять будешь?

— Нет.

— Почему?

— Не могу я.

— Трус, значит. — Саня сплевывает под ноги. — Анна Михайловна, вот вам… — Он протягивает ей деньги.

Мать сверкает на него глазами так, что он даже не заканчивает фразу, только выхватывает у Мишани из рук ружье, разворачивается и идет к машине, дернув Ваську за рукав.

У Мишани вырывается всхлип — вот сейчас. Саня будто читает его мысли.

— Нет, такого удовольствия я тебе не доставлю. Сам будешь смотреть, как он дохнет.

Саня отвязывает веревку от багажника и ныряет в «жигуль». Машина оживает стрекотанием утреннего радио и, кряхтя, срывается с места.

— Ссыкло! — кричит Васек в открытое окно.

Мать пытается обнять Мишаню, но он выворачивается из ее рук и подбегает к волку. Он боится его, но волк боится сильнее, он сжимается из последних сил, ожидая удара.

— Посмотри, у него глаза Петины, — произносит вдруг мать и заливается слезами.

Волк хрипит, у него из пасти между двумя рядами плотных белоснежных клыков начинает валить клоками бурая густая пена, глаз закатывается назад, как белый полумесяц.

— Мам, он умирает?

Мать смотрит на волка, по ее впалым щекам катятся слезы, и из-за этих слез Мишаня ненавидит себя особенно сильно.

— А ну разойдитесь! — вопит кто-то позади них.

Мишаня едва успевает схватить мать под локоть и рывком потянуть в сторону, когда воздух рассекает что-то быстрое и блестящее. Волк вздрагивает всем телом и замирает.

Мишаня поворачивает голову и смотрит на торчащего из окна по пояс деда, который неловко пытается забраться обратно в комнату.

— Что вылупился, пришел бы да помог, — цедит сквозь зубы старик.

Дрожь накрывает Мишаню на первом лестничном пролете, у него стучат зубы и бьет в висках, так что он останавливается, а потом на ватных ногах поднимается дальше. Когда он заходит к деду, тот уже лежит на кровати. К тумбочке прислонено ружье, в комнате пахнет так, будто кто-то зажег сразу сто тысяч спичек.

Без слов Мишаня бросается к деду на грудь, и его снова трясет до тех пор, пока старик, ворча, не накрывает его плечи рукой.