Обряд

Он засыпает под утро. Он знает, что утро скоро, потому что здесь, в поселке, среди лесов и обрубленных макушек старых северных гор, самый темный час действительно приходит только перед рассветом, как в присказке, которую он слышал когда-то в детстве. Мишаня смотрит в потолок. Окно у него не завешено, и он ловит отблески проезжающих мимо редких машин, отбрасывающие длинные, как изогнутые волчьи морды, тени от пыльной лампы под потолком. Всякий раз он вздрагивает, ждет скрипа тормозов и звука голоса, но за окном только шелест покрышек по битому морозному асфальту и тишина. Так он лежит и слушает ночь, пока реальность не переплетается со сном, тени на потолке не начинают оживать и лениво перешептываться между собой, а веки, толстые и тяжелые, — ползти вниз.

Звук приходит откуда-то изнутри его головы, как будто там кто-то мелом ведет по доске и мел крошится и визжит, так что все внутри сводит. Мишаня открывает глаза и сразу садится на кровати. За окном все серое и какое-то плоское, двухмерное, как ксерокопия.

Он высовывается из-за краешка занавески. Во двор, прыгая по ухабам ослепшими в тусклом утреннем свете фарами, въезжает «жигуль». Окна у него опущены, слышится прерывистое стрекотание радио, присвист тормозов и что-то еще, то ли всхлип, то ли стон.

— Миха! — высовывает из пассажирского окна голову Саня. — У нас для тя подарок, получите-распишитесь.

Он заливается хохотом. И тут Мишаня замечает тянущийся за машиной канат и привязанную к нему то ли тряпку, то ли какую-то старую фуфайку, всю порванную и испачканную в земле. «Жигуль» тормозит возле подъезда, резко, так что тряпка подскакивает на кочке. В этот момент и раздается снова этот свист или скрип, и тут Мишаня все наконец понимает.

— Миха, проснись и пой!

Он натягивает спортивки и сбегает вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и вот уже стоит на крыльце и смотрит на тело волка, привязанное к «жигулям» веревкой.

— Ну что стоишь-то, сюда подходи, — командует вылезающий из салона Саня. — Все нормуль.

Но Мишаня не смеет: он боится, но не волка, а чего-то другого — он не может точно сам объяснить чего, но его охватывает парализующий ужас.

— Да он не кусается… уже, — со смехом манит его поближе Васька.

— Иди-иди сюда. Ближе.

Мишаня делает шаг вперед. Он же не трус. Это он этого волка нашел. Он.

— На, вот.

Саня вкладывает ему в руку что-то тяжелое и холодное, пальцы у Мишани не слушаются.

— Ну держи же. Че, руки ватные?

Он смотрит вниз и видит, что зажимает в правой ладони ствол ружья.

— Давай. — Саня подталкивает его в плечо. — Он твой. За брата давай.

Мишаня вскидывает ружье и делает несколько шагов к волку. Он лежит на земле, спрятав брюхо, бока его изодраны, из рваных ран торчит что-то блестящее.

Мишаню начинает подташнивать, руки дрожат.

— А ты не прячь глаза, смотри на него, смотри. Это он, он брата твоего сожрал. Стреляй давай, Мих.

Волк как будто понимает, открывает единственный уцелевший глаз, который сейчас абсолютно черный, кроме золотого ореола вокруг зрачка, и смотрит куда-то Мишане в душу, пока тот взводит курок. Сухой щелчок, как будто языком по небу. Он смотрит в черное дуло зрачка поверх ствола, старается прицелиться, но руки так дрожат.

В этом глазу нет никакой ненависти, думает Мишаня, нет в нем ничего, кроме боли, такой, как у матери, когда она лепила на кухне свои пересоленные пироги. Нет в нем зла. И в Мишане нет зла. Боль есть, а ненависти нет.

— Да ну что ты опять зассал? — Саня дает ему подзатыльник. — Ты мужик или баба? Убей его.

— Но откуда вы знаете, что это он? Как вы его нашли?

— Как нашли? Да он сам нас нашел, пришел на поляну, только луна вышла. Мы встали там, где твой «лансер» стоял, стали ждать, и он пришел, человечину почуял и прибежал, вкус вспомнил.

Саня сплевывает под ноги, его длинный плевок попадает на шкуру волка, и отчего-то Мишане хочется ударить сейчас Санька в лицо, но он знает, что так нельзя, и снова смотрит в волчий глаз, будто помощи ищет у зверя.

— Это вы что тут, твари, делаете? — раздается позади визг.

Мама. Мишаня оборачивается, ружье почти падает из его рук, он вдруг чувствует всю его огромную тяжесть. А она стоит на крыльце, запахивая свой длинный зеленый халат. Взъерошенная, опухшая, некрасивая. Мишане сразу стыдно за нее и за себя, и он как будто даже жалеет, что не выстрелил.

— Миша, а ну в дом пошел!

— Анна Михайловна, мы убийцу вашего сына поймали, смотрите.

Саня и Василий расступаются.

— Да вы что же делаете?

— Так я же говорю… это он. Поймали мы его. Сейчас Слава приедет, мы его уже набрали, привезет вознаграждение. Мы думали… вам половину отдать.

Мать шипит, смотрит на них белыми от злости глазами. Потом вдруг крестит лоб и начинает стонать, как кликуша:

— Нельзя глаз за глаз! Вы люди или нелюди? В лесу своя правда. Петя сам туда пошел. Он знал. А то, что вы делаете…

Ее вой заглушает рев мотора; через мгновение из-за угла дома выкатывается темно-зеленый УАЗ.

— А вот и Слава, — с облегчением произносит Вася. — Он сейчас нас и рассудит. Он же депутат.

— Кандидат, — поправляет его Санек.