Обряд

Поэтому чисто формально деду он врать не обязан. Но ему не хочется обижать старика еще больше, он и так оставил его одного голодного на весь день. И тогда он решает сказать ему правду. Рассказать ее как анекдот, рассмешить его, заставить бить ладонью от хохота по единственному своему колену. Мишаня чувствует тепло — такое, что ему даже плакать немного хочется. Проживут они с дедом нормально, без нее проживут. Еще и лучше, чем когда она была, со своими запретами, молитвенниками, то и дело возникающими на тумбочке возле изголовья, и постоянно гнетущим Мишаню чувством вины за что-то, чего он не знал.

Он поднимается по лестнице и достает из кармана ключ. Да все нормально у них будет, думает он, проживут и еще спасибо скажут, что она избавила их от своей особы.

Свет на площадке опять не горит, но Мишаня без проблем ориентируется в подъезде на ощупь, к этому ему не привыкать. Он точно знает, где находится скважина замка и какой стороной нужно повернуть уже успевший согреться в его пальцах ключ. Только вот вместо того, чтобы проскользнуть в замок, ключ с лязгающим звуком чертит вниз по двери. Мишаня тянет руку вперед, пока не упирается в скользкую виниловую обивку, и толкает. Скрипнув, дверь медленно отворяется. Не заперто. Более того, даже не закрыто, дверь просто притворена. Неужели дед ушел и оставил ее вот так? Он раньше, бывало, выбирался до ларька или посидеть на лавке, но в последний год единственное его колено скрутил в кривой уродливый узел артрит. И как это он решился, по темноте, по льду, на костылях? Тут же тело его пронизывает похожая на укус красного муравья вина. Это он оставил его без еды и ушел.

Мишаня проходит внутрь широким торопливым шагом. В квартире темно и тихо, только из дедовой комнаты доносится похожее на молитву бормотание телевизора.

— Дед, а чего дверь не заперта? Ты ходил куда-то?

Поставив рюкзак на пол, Мишаня заглядывает в комнату к старику.

Свет от экрана отбрасывает на его спящее лицо сиреневые и пепельные отсветы. Из-под скомканного одеяла торчит обутая в грязный разношенный ботинок нога. Перед кроватью, на полу, мерцает в лучах телевизора бутылка. Рядом скомканный пакет от сухариков с хреном. Мишаня долго смотрит на деда, ждет, пока тот шевельнется или захрапит, но старик лежит неподвижно, лицо его кажется мирным и почти что добрым. Таким, что ему даже страшно: может быть, дед взял и умер, он же старый, такое бывает со старыми, да и не только с ними. Он хочет подойти ближе, но одергивает себя, успокаивает. К тому же, стоит потревожить пьяного спящего деда, он может костылем огреть или швырнуть чем-то — и такое у Мишани в жизни бывало.

Тихонько прикрыв дверь комнаты, он отправляется на кухню, разбирает рюкзак, ставит банки с тушенкой на положенное место в шкафчик, набирает из крана воду в большую кастрюлю и ставит готовиться гречку.

После он идет в свою комнату: ему надо спрятать ружье. Толкнув плечом дверь, он знакомым движением нащупывает на стене выключатель. Комнату заливает печальный белый свет люстры. Мишаня скидывает рюкзак на стол, осторожно достает ружье и опускается на колени, чтобы засунуть его под кровать. Вот тогда он и замечает ползущее по бело-голубой ткани покрывала уродливое бурое пятно. Оно как будто живое, как будто тянется к Мишане длинными острыми пальцами, стоит ему только облокотиться о кровать. Схватив за край пододеяльника, он рывком стаскивает покрывало. Под ним, устроившись между подушками, лежит что-то черное и смотрит на Мишаню желтыми глазами, как две капли воды похожими на его собственные.

У него уходит несколько минут, чтобы понять, что это. Точнее, какая-то немая, животная часть его существа, которая умнее мозга и старше тела, понимает все и сразу. Он чувствует, как из каждой поры его сжатого от напряжения тела начинает сочиться едкий адреналиновый пот. Но его разуму нужно около минуты, чтобы осознать: кто-то приходил к ним в квартиру и оставил у него на подушке отрубленную голову волка. Из черной пасти наружу вываливается фиолетовый, как несвежее мясо, язык, липкая шерсть поблескивает влагой. Он смотрит на Мишаню, не отрывая от него своих огромных черных зрачков.

* * *

— Дед, дед, — вырывается у Мишани, когда он бежит по коридору, проскальзывая на истертом линолеуме в носках и чуть не падая, — дед, проснись.

Вбежав в комнату, он трясет старика за плечи, пока тот не начинает рычать на него, не открывая глаз, но обнажив четыре своих коричневых зуба.

— Совсем озверел?

— Прости, прости, дед. Я… проверял просто.

— Че проверял?

— Что ты не умер.

Дед то ли кашляет, то ли смеется, открывает наконец свои мутные кроличьи глаза.

— Не дождешься.

Мишаня обнимает его из всех сил, прижимается к нему, пока старик, кашляя, не отпихивает его от себя.

— Ты обкурился, что ли?

— Не обкурился. Испугался.

— А чего испугался?

— Дед, у нас что, кто-то был?

— Кто был?

— Вот я и спрашиваю.

— Никого не было, чего еще выдумал.

— А дверь ты закрыл на ключ, когда пришел?

— А че ты как мать твоя? Че ты лезешь ко мне? Все я закрыл, не совсем уж в маразме. Или скажешь, что в маразме, а?

— Нет, не в маразме.