Обряд

Когда он останавливается возле дома, там стоит скорая. Водитель одиноко курит, прислонившись спиной к двери, насвистывая в такт песне, несущейся из радиоприемника.

— Скажите… — Но Мишаня не успевает договорить.

Дверь подъезда распахивается, и оттуда выбегает мать. Красными остекленевшими глазами она вращает по сторонам, пока не замечает Мишаню. Тогда она бежит к нему и в тот момент, когда он ждет, что она объяснит ему что-то или обнимет, бьет его по щекам, раз, другой, третий, пока он не отступает. Позади них санитары выносят носилки. На них укрытое одеялом тело.

Мишаня бросается вперед, мать хватает его и шипит, но он отталкивает ее и бежит дальше.

— Живой? — только и может выговорить он, когда оказывается возле скорой.

— Пока — да, — с невеселой ухмылкой отвечает фельдшер и захлопывает перед ним дверцу машины.

Мать орет, воет, хватает его за рукава, но он не слышит ее, просто стоит и смотрит вслед удаляющейся скорой. Как он мог бросить его, как он мог оставить его там одного, пьяного? Как? Как жить теперь с этим?

— Да будет тебе, собирайся и поехали в больницу, Аня, — слышится позади смутно знакомый голос.

Мишаня поворачивает голову. Перед ним стоит белобрысый и участливо улыбается своими мерзкими зубами, придерживая мать за локти точно так же, как только что на камне держал Настю чужак. Мишане хочется что-то сказать, но он выбирает молчать — просто стоит и смотрит, как она садится в машину белобрысого, даже не взглянув в его сторону.

От злости Мишаня пинает землю, но она твердая, промерзшая, и ему становится больно. Он бредет в сторону подъезда, поднимается по лестнице и заходит в квартиру. Но не успевает даже запереть дверь, потому что снаружи кто-то толкает ее так, что он чуть не падает. Мишаня пытается навалиться на дверь изо всех сил, но его веса недостаточно: тот, кто с другой стороны, тяжелее и злее. Отскочив, он несется к себе в комнату за ружьем, но его кто-то ловит за капюшон и тянет назад, так что он падает. Лежа на полу, Мишаня видит склонившегося над ним Ваську Финна. Его красное от мороза лицо сливается по цвету с волосами, как будто вместо головы у него костер.

— Пора тебе, Михаил, научиться разбираться по-мужски, — произносит он, легонько дотрагиваясь носком кроссовка до Мишаниной печени. — А то что ты у бабы решил помощи просить, а?

НАСТЯ

Это похоже на прыжок в очень холодную воду. Так было с Настей однажды в детстве, когда она бежала по застывшей глади лесного озера, щурясь от солнечного света и снежных бликов, и вдруг оказалась в полной темноте, подо льдом. Беззвучно взмахивая руками, будто пытаясь взлететь, она опускается ниже и ниже. Она вдыхает темноту распахнутым ртом, ей больно, так больно, что все вокруг из черного становится красным.

Она чувствует то же самое, когда Матвей вставляет ей в ухо холодный маленький наушник и включает музыку. Это песня, это их песня, говорит он. Дурак. Это просто песня, которая все время играла у него в машине в то лето, дурацкий рок, убогий и пафосный. Настя не любит ее, ей она даже не нравится. Но отчего же каждый аккорд, каждое слово отзывается где-то глубоко внутри, так что Настя тянется рукой к солнечному сплетению и ей становится больно, как в тот раз, когда она вдохнула ледяной воды.

Задумывая черные дела,

на небе ухмыляется Луна.

А звезды будто мириады стрел…

Настя смотрит вверх. Над ней и правда звезды, многомного. А на ней вместо тяжелого, пахнущего мокрой шерстью пальто с чужого плеча — тонкое черное платье на веревочных бретельках, которое и не платье вовсе, а ночнушка из секонда. Под босыми ногами она чувствует мягкий влажный мох. Она что-то держит в руке, только в оранжевых отблесках затухающего костра ей не видно, что именно. Она хочет поднести предмет к глазам, но тело ее не слушается. Она понимает, что в этом теле она — гость, что оно не признает ее и не подчиняется ей, потому что принадлежит не ей, а злой и обиженной четырнадцатилетней девочке по имени Стюха, которая пришла в этот лес, чтобы совершить свой обряд.

— Ну садитесь, что встали-то, — произносит Стюха, повернувшись к костру. — Или нет, погодите, лучше стойте. Черт, я не знаю, как правильно.

— Ну, это ж не песни у костра. Наверное, лучше стоять, в церкви же стоят, — лениво поднимаясь с земли, произносит Петька.

— И давно ты был… в церкви? — фыркает Стюха.

— Да все тогда же. Мать заставила сходить на исповедь после того, как узнала, что это мы школу… разукрасили.

— Тоже мне грех. Долбаные лицемеры, особенно директор этот белобрысый, фу. — Стюха закатывает глаза и косится на Матвея. — Вечно смотрит на меня так странно.

Она хочет, чтобы Матвей отреагировал, возмутился или хотя бы поймал ее взгляд, но он молчит, стоя и облокотившись спиной на жертвенный камень, и смотрит куда-то во тьму позади нее. Она следует за его взглядом, но там нет ничего, кроме искорок от костра, которые упрямо карабкаются вверх, пока не становятся частью звезд или не умирают по дороге.