Обряд

Она подхватывает его под руку, стараясь не смотреть на рану у него в груди, вокруг которой ткань куртки стала черной и липкой, как мазутная лужа. Он опирается о ее плечо, каждый шаг отдается болью в его теле — она чувствует это по тому, как он сжимает ее пальцы. Дойдя до машины, она прислоняет его к капоту и забирается в салон, шарит в поисках ключей, но их нет, они остались на связке, которая приделана к ремню Славиных штанов. Она старается не глядеть на Матвея, ему она уже ничем не сможет помочь.

— Миша, Миш, ты как?

Она берет его лицо в свои руки.

— Ты можешь идти?

Он кивает. Он сильный, он смелый, он не такой, как она. Она взваливает его себе на плечо, и они бредут между деревьев, к дороге, туда, где им кто-нибудь поможет. Но дорога черна, непроглядна, никто их здесь не спасет. Лишь снежинки рассекают ее косыми линиями.

Мишаня сжимает ее пальцы.

— Что такое?

Сил говорить у него нет, и он просто кивает ей куда-то в сторону, на обочину. Она включает фонарик в его телефоне и светит туда, куда смотрят его волчьи глаза. Там, в грязи, под снегом что-то блестит. Велосипед.

— Ты сможешь держаться?

Он кивает.

— Обхвати меня руками сильно-сильно и ни за что не отпускай, хорошо?

Он кивает, и она чувствует, как его подбородок касается ее плеча.

Педали крутятся с трудом, дорога скользкая, груз, который она везет у себя на спине, кажется ей непосильно тяжелым, но она движется вперед, она чувствует себя цельной, такой, как никогда в жизни. Ей больно и тяжело, и каждый вдох дается с трудом, но эти вдохи наконец чего-то стоят.

* * *

Больницы пугают ее. В них слишком много света и негде спрятаться, слиться с обстановкой, стать незаметной, как она это любит и умеет. Поэтому она вынуждена сидеть в этом белом коридоре, волоча по кафелю полами своей черной шинели, как насекомое, приколотое иголкой к листу белой бумаги. Она ждет. Она до крови обгрызает заусенцы на каждом пальце. Она считает трещины в плитке. Она пытается придумать, кому можно молиться. И тут дверь в конце коридора открывается. Настя не сразу понимает, что это не тот конец коридора и не та дверь. Она думает, что сейчас к ней выйдет врач, что она наконец узнает, жив он или умер. Но вместо врача появляется кто-то другой, мужчина в черной, легкой не по погоде кожанке, за ним второй. Настя опускает глаза, смотрит в пол, как будто так они могут не заметить ее, пройти мимо. Они останавливаются перед ней, и один из них, обутый в большие солдатские ботинки, говорит:

— Анастасия Меркулова? Вы арестованы за убийство.

Девятая глава

МИШАНЯ

Открыв глаза, он видит перед собой лицо в ореоле света. Дед. Он улыбается ему благостно, почти нежно, так, как никогда не улыбался раньше, обнажив беззубые розовые десны. Но через мгновение медсестра, которая держит коляску за два торчащих из спинки рога, разворачивает старика другим боком, и Мишаня видит, что вторая половина лица у него будто стекает вниз, как подтаявший пластилин.

Он тянет к деду руку. Тут же замечает, что из локтя у него торчит катетер, присоединенный к длинной прозрачной трубке, из которой ему в вену капает что-то розовое.

— Дед, как ты? Как себя чувствуешь?

Старик улыбается, показывает большой палец, потом три раза тычет Мишане в грудь, шамкает челюстями и поднимает бровь.

— Он не говорит, не может после инсульта, — поясняет сестра. — Вроде бы спросить что-то у тебя хочет.

— Ага. — Мишаня кивает ей и переводит взгляд на старика.

Тот снова тычет в грудь ему и вопросительно машет головой.

— Не знаю, кто меня так. Не помню, дед, прости, — отвечает Мишаня, сразу же извинившись за то, что врет старику.

Дед смотрит на него, прищурив свои хитрые прозрачные глаза, а потом указывает скрюченным пальцем наверх. Там, в воздухе, он рисует что-то вроде звезды. Мишаня глядит на него, недоумевая. Неужели он знает о том, что случилось в лесу? Про звезду, которая вышла из-за облаков, яркая и холодная, и про силу, такую же яркую и холодную, которую он ощущал в себе в тот момент.

— Сейчас, сейчас поедем, — на выдохе произносит медсестра, снимая каталку с тормоза. — Он просит, чтобы я ему телевизор в палате включила, устал, новости хочет смотреть.

Мишаня ловит взгляд деда, тот улыбается ему, как будто бы лукаво, но он не уверен до конца. Паралич все эмоции превращает в усмешку. Он кивает деду, тянется, берет его скрученную узлом, как корень карельской березы, руку и сжимает. Будто из солидарности с ним, Мишаня молчит. Впрочем, вслух они с дедом никогда ничего такого друг другу не говорят, не принято у них это, поэтому Мишаня просто прижимает кулак к груди. Медсестра разворачивает каталку, их пальцы расцепляются, дед исчезает в дверном проеме, а Мишаня так и остается лежать на боку со свешенным с кровати запястьем.