Обряд

Оставшись один, он закрывает глаза. И как только он опускает веки, оно снова перед ним — зеленое небо, живое, переливающееся. Как будто его холодное мерцание впечаталось в его радужную оболочку, или, может быть, оно теперь у него внутри. Он помнит все: хлопок пассажирской двери, как он бежал вслед удаляющимся огням, удар, все летит вверх тормашками, знак — гора и солнце, резкий подъем, «лансер» с проколотыми колесами, а он ведь только на минуту оставил его без присмотра, потом деньги Белобрысого, оставшиеся у него в карманах, — он вываливает их прямо на капот парню, который сбил его, и просит довезти сначала до дома, а потом в лес, к повороту дороги… Дальше было лицо Насти за решеткой в свете красных лампочек, лес, вздрогнувший от выстрела. Холод, а через мгновение — ощущение того, что в животе у него разливается что-то горячее, а потом — ничего, кроме этой бездонной зеленой реки над головой.

В больницу его привезла Настя. Когда он ехал на багажнике ржавого велосипеда по петляющей ледяной дороге, путь им перегородили два луча. На мгновение оба они думали, что это к Славе подмога, что он все-таки сумел кому-то позвонить. Но они ошиблись, это был Егерь с очередным грузом запрещенки. Он вышел из машины и, ничего не спрашивая, погрузил их обоих в белый фургон. Дальше — темнота.

Про Настин арест он знает из обрывков воспоминаний между сном и явью, когда он приходил в себя, а потом, услышав разговоры незнакомых голосов у изголовья, выбирал снова шагнуть в зеленую реку, провалиться. Окончательно вернул в реальность его только дед, но не голос его, а просто присутствие. Мишане кажется, что за последнюю неделю в этой больнице он начал чувствовать людей по-другому, не как себе подобных, а как астрономические явления.

Некоторые, как Настя, были кометами, некоторые, как мама, — далекими холодными точками, которые, возможно, уже умерли, пока их свет летел к нему. И стоит ему только подумать о матери, она оказывается на пороге.

— Мишенька, свет мой, очнулся.

Она бросается к нему через всю комнату, шурша по полу бахилами.

— Я думала, потеряла тебя.

Мать обнимает его, осторожно, но крепко. Он чувствует запах ее одежды, он чужой, незнакомый, совсем не похожий на то, как пахло в их квартире.

— Привет, мам, — отвечает он, отворачивая лицо от ее плеча.

— Прости меня, Мишенька, прости меня. Я совсем с ума сошла, бросила вас. Это я, я во всем виновата. Больше никогда так не будет. Все теперь станет по-другому. Только прости меня, Миша, дорогой.

— Все в порядке, мам.

Она отпускает его и присаживается на край кровати.

— Как ты тут? Мне сказали, что ты очнулся, и мы сразу приехали.

— Мы?

В этот момент из раскрытой двери палаты показывается сутулая фигура Белобрысого.

— Здорово, Михаил, — говорит он, оскалив свои длинные выпуклые зубы.

Ну конечно, а чего еще он ждал, думает про себя Мишаня: платная одноместная палата, телевизор, деда катает по больнице личная сестра.

— Здравствуйте.

— А ты чего на меня волком смотришь, Миша, я ж не директор больше, за прогулы твои ничего тебе не будет, — с ухмылкой произносит Белобрысый.

Мишаня глядит на него, потом переводит взгляд на мать. Она смотрит на него особенно, не как обычно, не как на маленького недалекого мальчика, а по-взрослому, со смыслом. Хоть губы ее и улыбаются, улыбка эта не доходит до глаз, они говорят другое. В них тревога. Они просят дать шанс. Ему, ей, этому новому положению дел. Настоящий шанс. Мишаня сглатывает, переводит глаза на Белобрысого и спрашивает:

— Раз вы больше не директор школы, как я могу вас называть тогда?

— Николай, просто Николай можешь называть. Или даже Коля, а то что мы как неродные-то?

Мишаня хмурится, но ничего не говорит, только кивает. Пока он и в мыслях не может себе представить, что правда обратится к нему вот так, по имени. Но сейчас это и не нужно, сейчас это для матери, чтоб она знала, что он взрослый, что он все понял.

— Мы тут подумали: а почему бы тебе не переехать жить к нам с Колей в город? Там школа лучше, друзей заведешь… — Мать смотрит на него и тут же замолкает. Слишком рано. Слишком много. Да и кто может знать, что Слава не выйдет вдруг из леса? Не вернется и не отомстит им всем.

Мишаня снова глядит на мать, рассматривает ее осунувшееся, но все еще красивое лицо в свете жужжащей лампы дневного света. Что-то изменилось в ней, как будто раньше она была черно-белая, а теперь стала цветная. Может быть, это из-за того, что случилось в лесу? Может быть, и правда было какое-то заклятие, и он, сам не зная как, взял и разрушил его?