Обряд на крови

— Нет. Сейчас хочу, — уперся Айкин. — Мне сейчас очень нужно.

— Хорошо. Сейчас, так сейчас. Ну что с тобой поделаешь, если так приспичило… Стой, Михалыч. Передохнем немного, — сказал Мостовой и, опустив тяжелую ношу на землю, немного отдышавшись, снова вопросительно посмотрел на Айкина: — Ну, говори теперь, чего хотел. Я тебя слушаю.

— Нет. Не здесь. Только тебе хочу. Давай отойдем в сторонку.

Отошли от мужиков на десяток метров, и Мостовой снова испытующе заглянул Айкину в глаза:

— Говори, Акимушка, если так серьезно. Да говори же ты, чего молчишь?

— Я не молчу, Андрей… Я… я…

— Да не волнуйся ты так. Давай. Смелее.

— Уф, — шумно выдохнул Айкин. Потер лоб и, теперь уже смело встретив взгляд Мостового, на одном духу выпалил: — Не пойду больше с вами. Один пойду.

— Почему? — нахмурился Андрей. — Может, кто-то тебя обидел чем-то? Может, это я тебе что-то такое, не подумав, ляпнул?

— Никто не обижал. И ты не ляпал. Просто… Теперь я к дядьке Узе пойду… В Отрадное… Один… Все равно пойду. И пусть меня в тюрьму сажают… Не хочу больше, как заяц, прятаться, — вымучил Айкин и похвалил себя мысленно за то, что так убедительно соврать у него получилось.

— Ну что тебе на это сказать? — задумчиво вымолвил Андрей после короткой паузы. — Это, в конце концов, твое право… А, может, так и лучше будет.

— Все тогда, — не стал его дослушивать Айкин, почувствовав, что вот-вот растеряет всю свою решимость и горько, безудержно расплачется. — Прощай тогда, однако. — Рывком сдернул с плеча автомат, отдал его Андрею. Крепко стиснул его протянутую руку и, быстро отойдя от него, так же скомканно и поспешно попрощался с Семенычем и Назаровым, с лежащим на носилках Кудряшовым. Попрощался и, забросив за спину свой тощий сидор, сорвался с места и бросился, не разбирая дороги, как ужаленный, в самую заблудную, самую глухую и темную чащобу.

Ломился напрямик по самым дебрям, пока в такую жуткую крепь не забрался, что буквально повис, как муха в паутине, — ни вперед, ни назад не сдвинуться. Дернулся раз, другой и затих. Потом отфукался, поглазел на свои утыканные колючками, облепленные чертополохом торбаса, туго обмотанные тонкой, но прочной, как нихромка[79], лозой лимонника[80], на изодранный в клочья рукав фуфайки, пошмыгал носом и задумался: «Чё я, как бык какой-то пру? Совсем дурной, однако. Надо отсюда обратно вылезать. К этой яме в буреломе идти надо».

Ценой немалых усилий выдрал себя из цепких зарослей засыпанного лесным хламом переплетенного лианами чапыжника. Вернулся к месту, где недавно, какой-то час назад, расстался с мужиками. «Далеко, однако, уже ушли, — вздохнул с большим огорчением, поглядев на уходящую вдаль цепочку свежих следов, и подумал вдруг с досадой: — А наверно, решили, что я просто струсил? Да, наверно, так и решили… Ну и пусть пока так думают. Пусть! Они же еще не знают, что я придумал, вот и решили. Ничего, ничего, вот как узнают, что я такое для них хорошее сделал, так сразу же и поймут тогда, что Аким совсем не трус. Вот тогда они и поймут все сразу хорошенько… А как же они узнают, что это я этого гада убил? Кто им про это расскажет? Ну, как-нибудь поймут, наверно. Конечно, поймут».

Вышел к лудёве далеко за полдень. Солнце уже давно миновало низкий осенний зенит и опять медленно клонилось к земле, уже не пробивая больше своими лучами плотно сомкнутых древесных крон. И длинные лиловые тени снова пронизали, прошили тайгу и зазмеились, расползаясь во все стороны, постепенно сливаясь в сплошной холодный неуютный полумрак.