Обручённая

Было четыре часа пополудни и солнце клонилось уже к закату, однако до назначенной встречи оставалось более трех часов, а расстояние до места этой встречи не превышало четырех миль. Поэтому Видаль, желая то ли отдохнуть, то ли поразмышлять, сошел с дороги налево, в заросли, где струился меж деревьев ручей, питаемый родником. Здесь путник уселся и более получаса с рассеянным видом, не меняя позы, следил глазами за сверкающим источником; в языческие времена он мог бы показаться статуей речного бога, который, склонясь над своей урной, смотрит на струю. Наконец он стряхнул с себя глубокую задумчивость, выпрямился и, словно вспомнив внезапно, что необходимо поддерживать в себе жизнь, достал из своей сумы паломника какую-то грубую пищу. Однако что-то, видимо, лежало у него на душе, лишавшее его аппетита. После тщетной попытки проглотить хотя бы кусок он отбросил его с отвращением и взялся за небольшую флягу, где хранилось у него вино или другой напиток. Но и это, как видно, не пришлось ему по вкусу, ибо он отбросил и суму и флягу; наклонясь к источнику, он напился чистой воды и омыл ею руки и лицо; видимо освеженный, он поднялся и медленно побрел дальше, напевая тихо и печально обрывки каких-то древних песен на столь же древнем языке.

Наконец показался Мост Сражения; неподалеку от него, исполненный гордой и мрачной мощи, возвышался прославленный замок Печальный Дозор.

— Вот где, — сказал он себе, — должен я ожидать гордого де Лэси. Пусть так, во имя Господне! Прежде чем мы расстанемся, он наконец узнает меня.

Говоря это, он быстрыми и решительными шагами перешел мост и поднялся на холм на противоположной его стороне; некоторое время он созерцал открывшуюся с холма картину — реку, отражавшую краски закатного неба, деревья, уже радовавшие взор и печалившие сердце золотыми тонами осени, темные стены и башни замка, на которых по временам вспыхивали искры; это оружие часового отражало лучи заходящего солнца.

Лицо менестреля, до тех пор мрачное и озабоченное, казалось, смягчилось при виде этой мирной картины. Он распахнул свой плащ паломника, так что из-под его темных складок стала видна одежда менестреля. Взяв свою лютню, он то наигрывал валлийскую мелодию, то пел песню, которую мы можем привести лишь в отрывках и в переводе с древнего языка, на котором она пелась; это — та символическая поэзия, которую Талиесин, Ллеварх Хэн и другие барды, вероятно, унаследовали от друидов.

Я спросил мою арфу: кто порвал твои струны?
Она ответила: тот кривой палец, над которым я посмеялась.
Серебряное лезвие гнется, но стальное выдержит все.
Добро забывается, живет только месть.
Сладкий вкус меда на устах недолог,
Но долго жжет их горечь Польши.
Ягненка ведут на бойню, а волк рыщет в горах.
Добро забывается, живет только месть.
Я спросил раскаленное железо, сверкавшее на наковальне;
Отчего ты светишься дольше, чем головня?
Моя родина — темные недра земли, а не зеленый лес.
Добро забывается, живет только месть.
Я спросил у дуба: отчего его ветви засохли и подобны оленьим рогам?
Он показал мне малого червя, подточившего его корни.
Мальчик, помня полученные побои, открыл ночью калитку замка.
Добро забывается, живет только месть.
Молния сжигает храм, хоть он высился до облаков;
Буря топит суда, хоть паруса их могучи.
На вершине славы ты падешь от ничтожнейшего из врагов твоих.
Добро забывается, живет только месть.

Следовали и другие причудливые образы, из которых каждый имел некую, пусть отдаленную, связь с главной темой, завершавшей каждую строфу подобно припеву; так что песнь была чем-то вроде музыкальной пьесы, в которой прихотливые вариации вновь и вновь возвращаются к основной, простой мелодии и служат лишь ее украшению.