Обручённая

— Негодяй Рэндаль де Лэси, виновник всех наших бед, больше не причинит вам зла. Он убит неким честным валлийцем, и мне очень жаль, что за эту важную услугу бедняга был повешен. Главное же вот что: бравый старый коннетабль возвратился из Палестины столь же достойным человеком и даже более мудрым, ибо говорят, будто он намерен разорвать свою помолвку.

— Глупая девочка! — сказала Эвелина, покраснев столь же ярко, как была перед тем бледна. — Не шути, когда сообщаешь такие важные вести. Но неужели все это правда, что Рэндаль убит, что коннетабль возвратился?

Эти торопливые вопросы и столь же торопливые ответы смешались у них с возгласами удивления и с благодарениями Богу и Пресвятой Деве, пока бурный восторг не перешел наконец в более спокойные чувства радости.

Между тем Дамиану де Лэси также пришлось выслушать все эти известия, и получил он их весьма необычным образом. Дамиан содержался в мрачном подземелье, которое в ту давнюю эпоху было обыкновенной тюрьмой. Быть может, мы, нынешние, и не правы, когда отводим осужденным преступникам лучшее помещение и даем более вкусную пищу, чем те, которые эти люди могли бы заработать на воле честным трудом; но это, право же, простительная ошибка по сравнению с тем, как поступали наши предки, не делавшие различия между обвиняемым и осужденным и еще до приговора обходившиеся с обвиняемым с такой суровостью, какая уже была бы ему достаточным наказанием, если бы его признали виновным. Вот отчего к Дамиану, несмотря на его знатное происхождение и высокое положение, отнеслись как к закоренелому злодею; его заковали в цепи и кормили самой грубой пищей; единственным смягчением его участи было то, что ему предоставили томиться в отдельной темнице, вся жалкая обстановка которой состояла из постели, сломанного стола и стула. В углу, чтобы напоминать ему о близящейся участи, стоял гроб с изображенными на нем собственным его гербом и инициалами; в другом углу находилось распятие, призванное внушать ему, что за пределами мира, который ему скоро предстояло покинуть, есть иной. В железную тишину его тюрьмы не проникали никакие звуки и никакие слухи о готовящейся ему судьбе и о судьбе его друзей. Обвиняемый в том, что с оружием в руках восстал против короля, он подлежал военному суду и мог быть казнен без такой формальности, как судебное разбирательство; более мягкого приговора он себе и не ожидал.

В этой мрачной темнице Дамин пробыл около месяца; как это ни покажется странным, здоровье его, ослабленное ранениями, несколько окрепло — то ли вследствие строгого воздержания в пище, то ли потому, что уверенность, даже самая печальная, многими переносится легче, чем лихорадочные колебания между страстью и долгом. Но срок его заключения явно близился к концу; его тюремщик, угрюмый сакс самого низкого звания, до тех пор почти с ним не говоривший, предупредил его о скорой смене жилища; тон, каким это было сказано, убедил узника, что времени терять нельзя. Он попросил, чтобы к нему допустили священника; тюремщик, хотя и удалился ничего не ответив, всем видом своим показал, что просьба будет удовлетворена.

На следующее утро, в необычно ранний час, загремели дверные болты и засовы, и Дамиан пробудился от неспокойного сна, длившегося не долее двух часов. Он устремил взгляд на медленно отворявшуюся дверь, ожидая увидеть палача с его подручными. Но тюремщик впустил плотного человека в одежде паломника.

— Тюремщик, ты привел ко мне священника? — спросил несчастный узник.

— Спроси лучше у него самого, — ответил угрюмый страж и тотчас удалился.

Паломник остался стоять, повернувшись спиною к маленькому окошку, а вернее щели, слабо освещавшей темницу, и пристально глядя на Дамиана, который сидел на своей постели; его бледное лицо и спутанные волосы были в печальном соответствии с его тяжелыми оковами. Он также смотрел на паломника, хотя при слабом свете мог только различить, что пришедший был стар, но еще крепок, что на шляпе его прикреплена морская раковина в знак того, что он переправлялся через море, а в руке он держал пальмовую ветвь — свидетельство посещения Святой Земли.

— Benedicite[29], преподобный отец, — произнес несчастный юноша. — Вы, верно, священник и пришли облегчить мою совесть?

— Я не священник, — ответил паломник, — и я принес тебе дурные вести.

— Вы принесли их тому, кто давно не ждет добрых вестей, и принесли в стены, которые, должно быть, не слыхали их никогда.

— Значит, тем смелее я сообщу их тебе, — сказал паломник. — Те, кто страждет, лучше переносят дурные вести, нежели те, кого эти вести застают среди довольства и счастья.

— Но даже страждущим страшны муки неизвестности, — сказал Дамиан. — И я молю вас, почтенный паломник, скорее сообщить мне самое худшее. Если вы пришли объявить смертный приговор этому бедному телу, пусть Господь смилуется над душою, которую из него насильственно исторгнут!

— Такого поручения у меня нет, — сказал паломник. — Я прибыл из Святой Земли и скорблю, что застаю тебя в такой беде, ибо сообщение мое было предназначено человеку свободному и богатому.