Обручник. Книга первая. Изверец

И профиль его вдруг как бы приобрел более знакомую очерченность, и Шалва, может, даже против своей воли, но пригласил своих земляков последовать за ним в ближайший шинок.

У этого шинка, как это знал Бесо, всегда обретался некий сумасшедший, который постоянно перебирал неведомо где добытые ракушки, в которых поблескивала серебристая тина.

– Слышите, – вопрошал он, вороша раковины, – как волна с шелестением набегает на берег? – И глаза его как бы мертвенели, уже не вбирая в себя бездонности только что освободившегося от туч неба.

Сейчас сумасшедший не был так страшен. А вечером, когда в полусумерках все предметы кажутся крупней и размытее, его вид, да и слова тоже, представляли что-то одно зловещее и почти потустороннее. Особенно тогда, когда безумец говорил о ракушках, как о живых существах:

– Во сне они раскидываются руками и ногами.

И Бесо представлял себе все то, о чем говорил сумасшедший, более зримо, и тогда ракушки напоминали неких пауков, раз у них появлялись им означенные конечности.

– А вот и просветлились глаза, – продолжил безумец.

И Бесо опять содрогнулся, представив себе и эту картину.

Они зашли в шинок.

Где-то в глубине его, в чадной дымке, поискривал мангал – там жарились, вялились, истекая жиром, углились, наконец, шашлыки.

У Бесо захорошело во рту.

Вышел шинкарь, как-то виновато, что ли, глянул на Кацадзе, словно он сюда припожаловал совсем один. И вроде бы чувство вот этой вины перевешивало все другие чувства, которые он призвал в свое оправдание. И еще, казалось, он прислушивался к бунелой каменности земли, на которой стоял. Ибо пол в шинке не был деревянным.

И хотя вроде бы, словно дым, окутывала его неуверенность и страхость, сутоловатость, которой он был чуть-чуть поприжат к земле, делала его более собранным, что ли, даже способным на безрассудство.

И тут же еще показалось, что он, в общем-то старик, достиг какого-то если не бессмертия, то безлетия. И именно оно подхватило его и понесло по лону жизни, словно во всех предыдущих скитаниях он не терял молодость и не отпускал в грузность тело. И состояние, определяемое терпением или еще чем-то, вкупе с рыжеватой щетиной на щеках, делало лицо неумытым, хотя знобкая липкость, которую представлял из себя как бы выстиранный в поту платок, вряд ли холодила лоб.

Кацадзе заказал выпивку. И то ли его грузность, то ли что-то еще, что въехало в зрение после придавившего его ненастья, держало где-то на заднем взоре что-то громоздко неподвижное, не умеющее менять очертания с приближением к нему.

Вино было отвратным. Зато – даровым. И у Бесо не пропадало ощущение, что он только что бежал за некой колесницей и ошметок грязи, воспарив над землей, попал ему под глаз. И это все видят, но не смеют ему сказать. А сам он не догадывается, что над ним надсмеялся продрожно пролетевший экипаж.

А сумасшедший все продолжал тарахтеть ракушками, призывая увидеть что-то диковинное всех, кто – еще трезвым – входил в шинок, и тех – кто уже пьяным – покидал его. И никто возле него не останавливался. Но безумца это не смущало. Ибо, как он утверждал, тень расплющилась, упав ему под ноги.

Наверно, Кацадзе спешил, а может, и нет. Но в глазах у него пребывала некая загнанность. Именно такое их выражение запомнилось Бесо на его свадьбе, когда тот пиликал на своей, ежели можно так сказать о музыкальной безделушке, покойной скрипке. И чтобы как-то отвлечь себя от созерцания неприятного ему человека, Бесо спросил Силована:

– Ну чего там, в Гори, нового?

Тордуа отмахнулся:

– Да все старое. Хотя…

– Ну что, говори, – подторопил его Бесо.

– Твоя уж больно в приглядностъ вошла.

– Как это понять? – быстро спросил Кацадзе.

– Красивая такая стала да и важная.

Он вздохнул. Наверно, вино уже настолько разбавило в нем кровь, что та не стала толчками бить в голову, а образовала сплошное, ровное, как суровая нитка, течево, потому им, без элемента бережности, сказалось:

– Да и чего ей не важничать?

– Чего? – ахово подвторил ему Кацадзе. На этот раз взор у него стал напряженно-загнанным.

– Примолуют ее там все наперебой, – продолжил Силован.

– Кто?

Бесо вывернул на него веко левого глаза.

Да, в буквальном смысле. Взял и – вывернул. И глаз стал беззащитным и неморгучим, словно остановившийся перед лопью мыльный пузырь.

– Ну тот самый путешественник, кажется, не только по земле елозить научился.

Он отглотнул вина:

– Потом…

Оплеуха смела его на пол ровно так, как он давеча грохнулся в свой обморок. И тут же Бесо увидел удаляющуюся спину Кацадзе. И озлел именно на него. Потому что он как бы перебил его зло. Разбавил его чем-то более безобидным, чем мог бы сейчас разрядиться он, Бесо, муж Кэтэ, повенчанный с нею в церкви, разгулы которого она давно узаконила в своей душе.

Но бежать на Кацадзе Бесо посчитал слишком постыдным, потому и кинул вдогон ему стакан, который упал и не разбился.

2

И уже на второй день Бесо засобирался в дорогу.